Поэма о старце Фёдоре Кузьмиче (императоре Александре Благословенном)

Графологи провели почерковедческую экспертизу рукописей императора Александра I и старца Федора Томского, сделав вывод: почерк принадлежит одному и тому же человеку. Сенсационное заявление было сделано на форуме под названием «Дважды вошедший в историю: Александр I — старец Федор Томский», начавшем свою работу в Томске 22 июля, сообщают местные СМИ.

Александр I

Исследователям были предоставлены для анализа рукописи, сделанные Александром I в 47-летнем возрасте и старцем Федором Томским в возрасте 82 лет. При этом почерковедам не сообщили, кому именно принадлежат послания.

Дискуссии о личности святого Федора Томского среди ученых идут на протяжении нескольких десятилетий. Некоторые историки полагали, что Федор был императором Алесандром I, который отрекся от престола в пользу своего брата, имитировал свою смерть в Таганроге и пустился странствовать по России, чтобы замолить грехи. Странник Федор Кузьмич прибыл в Томск в 1837 году. Источником его дохода было обучение детей грамоте, Священному Писанию и истории. В качестве платы Федор Кузьмич брал только пищу, отказываясь от денег. Федор был канонизирован Русской православной церковью в 1984 году.

Графологи также заявили и о полном совпадении почерков супруги Александра I Елизаветы Алексеевны и монахини Веры Молчальницы. По легенде она, как и ее супруг, инсценировала свою гибель и посвятила себя служению церкви.

Предлагаем вашему вниманию небольшую поэму члена нашей редколлегии, архангельского краеведа и евразийца-народника Анатолия Беднова о старце Фёдоре Кузьмиче.

Поэма о старце Фёдоре Кузьмиче (императоре Александре Благословенном)

ФЕДОР КУЗЬМИЧ

(Поэма)

В келье отходил премудрый старец,

«Иней» в бороде и на висках.

Жизни третью часть провел, скитаясь

Средь сибирских дебрей, рек и скал.

Ради блага ближнего стараясь,

Он любовь народную снискал.

И, ворочаясь на тесном ложе,

Чуя приближение конца,

Приподнялся старец, осторожен,

И позвал хозяина-купца.

Голос слаб и полон смертной дрожи.

Долетит ли крик твой до крыльца?

В колыбели ворковал младенец,

Кот пушистый воровал творог.

В уголке, под сенью полотенец

Пробудился музыкант-сверчок.

Дверью – хлоп, купец-домовладелец

Тяжело перешагнул порог.

Он возжег светильник – стало ярче.

Словно дьякон пробасил купец:

– Что желаешь, мой любезный старче?

Приготовить кашу иль супец?

Может, печку растопить пожарче?

Спишь-то как? Не мучает клопец?

Огляделся, подошел к постели.

«До чего же бледен старца лик…

Видно, дух твой в теле еле-еле, –

Он подумал. – При смерти старик.

Что он там бормочет? О Христе ли?

Повторяет притчи древних книг?»

За окошком благовест церковный

Лился над волнистым морем крыш.

Ветхий старец протянул целковый:

– Узнаешь хозяин? Молод, вишь…

Вот он я, властитель бестолковый.

Удивлен? Как пристально глядишь…

Изумленно изогнулись брови:

«Неужели? Как похож портрет!

Да, ей-богу! Тот же лоб и профиль…

Быть не может! Настоящий бред?!

Кто же он? Особа царской крови?!

Сродственник царю – сибирский дед?!»

– Что, узнал меня? – смеется старец.

Головой седой пошевелил.

Бородища затряслась густая.

Взгляд очей не строг, а шаловлив.

Молвил тут купец, свечу отставив:

– Я к услугам Вашего Вели…

– Цыц! К чему давно забытый титул?

Я не царь, а старец Феодор. –

Смертный пот со лба ладонью вытер.

Снова помрачнел лукавый взор. –

Выслушай рассказ, сибирский житель –

Это мой последний разговор.

Пристально смотря на профиль строгий,

К изголовью тут купец приник.

– В двадцать пятом годе в Таганроге

То не я скончался – мой двойник.

А меня везли к востоку дроги…

Но молчат про то страницы книг.

…Прежний век был пышен и роскошен.

Негу я любил, царицын внук.

На перинах спал – не на рогоже.

Вспоминаю шведскую войну…

Помнит Феодор Кузьмич, раб Божий,

Благодатной юности весну.

Бабушка на царственном престоле,

В Гатчине командует отец.

Бьют подковы, щелкают пистоли,

Услаждает слух певец-скворец.

Нет ни тучки в голубом просторе.

Взор слепит блистающий дворец.

И в подметки не сойдут потомки

Племени мужей-полубогов:

Граф Орлов, светлейший князь Потемкин,

Битв герои, баловни балов.

Знали толк и в политесе тонком,

И в искусстве яростных боев.

Праведникам – рай, бойцам – Валгалла,

Утверждали древние века…

Русь-держава как орел двуглава.

Рознь промеж главами велика.

Гатчину царица-мать ругала,

Сына царский град не привлекал.

«Самодур», «солдатский император»…

Палка в руки – как под хвост вожжа.

Царь-капрал, все смотры да парады.

Папу я отнюдь не уважал.

Всякий отрок мнит себя Маратом,

Мнением отцов не дорожа.

В Гатчине солдаты словно куклы.

Строй не шелохнется на плацу.

Парики потешные да букли

Осыпают пудру как пыльцу.

Господин поручик ручкой пухлой

Воина лупцует по лицу.

Летний жар мозги нещадно плавил.

Увидав жестокий мордобой,

Супротив регламентов и правил

Возопил наследник: – С глаз долой!

– Шпагу сдать! Пшел прочь! – добавил Павел:

– Ты лишь зубы выбивать «герой»!

Об отце немало празднословья

Льется с уст князей и ямщиков:

– За безумства расплатился кровью,

Царь казарм, цугундеров, штыков.

– Обижал дворянское сословье,

Уважал солдат и мужиков.

Есть и у монархов пух на рыльце.

До сих пор гнетет меня вина.

Я шептал, как папа воцарился:

– Тяжкие настали времена…

Кем он был? Мальтийский главный рыцарь,

Знатью ненавидимый монарх.

Не велик, не расширял границы,

Но казны не расточал как мот.

Враг свободы, отворял темницы.

Был гонителем французских мод,

Смог с Наполеоном помириться.

Замышлял на Индию поход.

…Обнажилась чернота проталин,

Обнажил клыки придворный сброд.

Стакнулся с изменниками Пален,

Приуготовлял переворот.

Был отцом обласкан, не опален.

Но под трон подкапывал как крот.

Видно, даровал отцу иудин

Ледяной и липкий поцелуй.

Мельтешил среди столичных буден

Этот верноподданный холуй.

Был хитер, хотя умишком скуден,

Русский Брут, шаркун и чистоплюй.

Страшный гром ударил в одночасье.

Русский царь в покоях убиен!

К заговору был и я причастен,

Львенок среди скопища гиен.

Поутру известье о несчастье

Прокатилось меж дворцовых стен.

Как на светлой ткани пятна сажи

Черный след в душе моей, купец.

«Боже, что ты сделал, милый Саша!» –

Мне в кошмарных снах твердил отец.

Я в бреду метался, кликал стражу,

Сам себе ответчик и истец.

Часто думал: «Я ли в том виновен?

В чем тут мой неискупимый грех?

Государь подозревал о кове,

Да не знал, что на груди пригрел

Злобную змею, что алчет крови,

Копит яд…Изыди к черту, бред!»

Я страдал, но предо мной лежала

Под покровом тающего льда

Русь святая, исполин-держава,

Где томились в гавани суда,

Мать-природа зиму провожала,

Рыбаки латали невода.

Память об убийстве душу травит.

Но не век влачить сей тяжкий груз!

Я овладевал наукой править,

Как корабль вести святую Русь.

В грозный час штурвала не оставить,

Скипетра не выронить из рук.

…Грезил я о будущем Российском.

Жизнь подрежет крылышки мечте.

Где вы, Чарторыйский, Новосильцев,

План реформ, Негласный комитет?

Оказалась ноша непосильной.

Ростепель сменилась на метель.

Пред могилой, после долгих странствий,

Стал являться мне в тревожных снах

Муж достойный Михаил Сперанский,

В зауральских тонущий снегах.

Для Отчизны славно ты старался.

Ох, неблагодарный я монарх!

Царский двор, где суетится челядь,

Интригана топит интриган.

Старым псом крадется Аракчеев,

Вечно лести предан, хитрый гад.

…Русской жизни старые качели

Стал швырять военный ураган.

По Фонтанке мимо колоннады

Безмятежно лодочка скользит.

А в Литве грохочет канонада.

Вот тебе и плата за Тильзит!

Войска иноземного громада

Белокаменной Москве грозит.

Древний град под вражеской пятою,

Лижет пламень черепицу крыш,

Мечется над церковью святою,

Ест клочки ростопчинских афиш.

Издали следя за драмой тою,

Видел я поверженный Париж.

Трупами дорогу устилая,

Отступали недруги, зане

Плети вьюги, спины их стегая,

Гнали прочь по адовой зиме.

Кровь врагов, по берегу стекая,

Растворялась в злой Березине.

Превращались в шайки мародеров

Некогда победные полки.

Их секли, рубили гренадеры,

Поддевали пикой казаки.

Партизаны, деды Феодоры,

В них вонзали вилы и клинки.

…Ветер мел парижские бульвары,

Изгонял Наполеонов дух.

Пьяные солдаты баловали,

На дрова рубили крепкий дуб.

Лошадей шампанским поливали,

И гусары ржали: «Русский душ!»

Что славянам Сена или Рона?

Что Париж? Да пусть огнем горит!

Но старушка древняя Европа

Александра возблагодарит:

Вновь воздвиг поверженные троны,

Путь для новой смуты перекрыт!

Я мечтал, чтоб крепче стали узы,

Дружества народов и держав,

Чтоб пруссаки, русские, французы

У соседа не попрали прав.

Русь, оплот Священного Союза,

Продиктует миру свой устав.

Возгордился я как центр Вселенной.

Но гордыня – это смертный грех.

Александр, монарх благословенный,

Попирал стопою невский брег.

Мой народ, коленопреклоненный…

И – отец, ночной всегдашний бред.

Позади Конгресс, Верона, Лайбах.

Мне доносят: «Ропот при дворах».

– Европейский мир в медвежьих лапах.

Был союзник, скоро станет враг. –

Во дворцах шептались, будто в лавках:

– Через тридцать лет Европе крах.

Отчего ж Европа злобу копит,

Исчеркала ядом тьму страниц?

Оттого ли, что не мил Европе

Принцип нерушимости границ?

Позабыла свой печальный опыт,

Как пред Бонапартом пала ниц.

На Руси сменялись поколенья.

Богатырь не дремлет на боку:

Мятежи в военных поселеньях,

Бунт солдат в Семеновском полку.

Все благодеянья, преступленья

Спутались, сплелись сродни клубку!

В Петербурге, в клубах и салонах,

Процветает модный мистицизм.

Я указом запретил масонов.

Радуйтесь, придворные льстецы!

Но дыханьем влажного муссона

Вольный дух проник и во дворцы.

Кто свою душонку сладко холит,

Не понять тому моих страстей:

В самый жаркий день полярный холод

Пробирает тело до костей.

Так и жил я, черный меланхолик,

Жил и ждал от батюшки вестей.

И однажды – не во сне, а въяве,

В Царскосельском золотом саду –

Мне явился император Павел

Как приходят призраки в бреду:

«Уходи, сынок». «Исчезни, дьявол!» –

Думал крикнуть, но сказал: «Уйду…»

Мало кто из самых приближенных

О моем уходе извещен.

Тайною завесой окруженный,

Я покуда царствовал еще.

И шептал, в раздумья погруженный:

«Коль уйду, то значит, я прощен».

…Не старуха-смерть царя украла,

Добровольно я покинул трон.

Погрузилось царство в ложный траур

В день фальшивых, мнимых похорон.

Птицей весть летела до Урала,

А столицу рвал мятежный гром.

Шел, я слушал стоны ветровые,

В мятой шапке, в нищем армяке.

И сгибались сосны вековые

То в поклоне, то в простом кивке.

Пели мужики-мастеровые

В придорожном старом кабаке.

Громоздились каменные горы,

Сивер нес дыхание зимы.

Плыли в небе за столетним бором

Заводские дальние дымы.

Я тогда прозвался Феодором:

«Странник, сын крестьянина Кузьмы».

И сейчас так ясно вспоминаю:

Древний кедр стоит как часовой

С бородой нечесаной. Средь сна я,

Руки разметав, лечу совой,

Города и горы осеняя,

Лес и воды бурной Чусовой.

В избы старожилов я стучался.

Угощали хлебом с молоком.

Не однажды был побит в участке

Палкою, кнутом иль кулаком.

Я к народной жизни приучался,

Притворясь бродягой-босяком.

И спиной, от шрамов полосатой,

Я постигнул суть простых вещей.

Гнали псы меня от палисадов.

Я изведал вкус крестьянских щей.

И. усевшись на корме насады,

Как простой рыбак удил лещей.

Выпал за борт, в речке искупался…

Помню день, когда в Сибирь вступил.

Я не знал ее, как принц испанский

Не видал далеких Филиппин.

Повстречав медведя, испугался.

Комаров ладошкою лупил…

Соболя сбегали вниз по соснам.

Их меха наполнят сундуки.

По утрам резвились в травах росных

Перевязки и бурундуки.

И при звуках волчьей песни грозной

Забивались в норы барсуки.

Обь-река баюкала баркасы,

Словно зыбка – серая вода.

Поднимались на крыло бекасы,

И в лугах жужжали овода.

Жил народ, трудясь, слагая сказы.

И тянулись верстами года.

Я однажды повстречал солдата.

Тот, едва увидев, спал с лица:

– Видит Бог, не дедко бородатый

Предо мною – сам покойный царь!

Я сказал служивому: «Балда ты!

Языком как саблей не бряцай!»

Сосчитай года как цепи звенья,

Русский странник Феодор Кузьмич.

Мужики на Пасху в деревеньке

Мне дарили яйца и кулич.

– Мудрый старец даст благословенье, –

По Сибири слух летел как клич.

Приходили испросить совета

Отроки и зрелые мужи,

Словно кедры кряжистые деды:

– Что нам делать, старче, расскажи…

Что пред ними царские клевреты,

Вечные лакеи и пажи!

Трели птиц и мягкий шелест елок

Все ж милей дворцовой кутерьмы…

Умирал старик. Все глуше голос:

– Чую приближенье смертной тьмы.

От кончины я едва на волос.

Не договорим под утро мы…

Встал купец, свечу на стол поставил.

Глянул старец: вовсе не купец –

Убиенный император Павел

Прямо в очи смотрит, царь-отец.

Тот, кому монах блаженный, Авель

Предсказал трагический конец.

И когда, цепляясь за перила,

Запыхавшись, поп ввалился в дом,

К Божьему престолу воспарила

Старцева душа. Но кто о том

Может ведать? Вырыта могила.

Феодор пред Божеским судом.

Анатолий Беднов

Смерть Федора Кузьмича.