Диалектика пророчества

Выступление Александра Секацкого в рамках лектория «Откуда берутся пророки?»

Мой сегодняшний доклад называется «Диалектика пророчества», ну и может быть какими-то местами он будет соприкасаться с речью Павла Зарифуллина «Царь и Пророк», но в основном всё же будет о другом.

Если мы будем понимать пророчество, пока фигуру пророка оставим в стороне, как некое странное занятие, причём в таком контексте, где существует занятие, именуемое гаданием, прорицанием, то тогда перед нами сразу встаёт вопрос на уровне соотношения, скажем, этих важнейших глаголов — гадать и знать. Можно было бы подумать, на первый взгляд, если мы что-то точно знаем, то гадание становится ненужным, избыточным, нелепым. Да и вообще, сами выражения всего лишь гадательные, или бабушка надвое сказала, они являются символами чего-то смутного. Впрочем, так же как и прорицания, особенно сейчас, когда не только наука, но и здравый смысл предполагают, что нечто вычисленное, экстраполированное, и уж тем более доказанное наукой, обладает заведомо более высоким статусом чем то, что явилось результатом гадания и его правильного истолкования.

Tarquin the Elder Consulting Attius Navius

Если мы немножечко ретроспективно посмотрим на, скажем так, историю мудрости и традиционные формы институализиации мудрствования, то мы увидим, что важнейшими институтами архаики всех больших цивилизаций, является институт гаданий и прорицаний. Удивительным образом, если мы берём Ближний Восток от Шумера до Персии, то мы видим, что деятельность прорицателей, магов была настолько распространённой, что среди наиболее распространённых документов той поры, встречаются бесчисленные жалобы настоящих профессионалов, которые получили надлежащую лицензию специалистов по гаруспиции либо ауспиции, спецов по гаданию на внутренностях жертвенных животных, на полётах птиц или на том, как в воду выливается масло и какие оно приобретает очертания. Они жаловались на разного рода проходимцев и шарлатанов, которые, не изучив предмета, не пройдя пятилетнего, а то и десятилетнего курса, брались просто так, поддельным и лживым образом, за великое дело. И фактически роль гаданий, гадателей и прорицателей была настолько велика, что её можно сравнить только с ролью сегодняшних юристов. Невозможно было начинать никакое дело, не обратившись к специалистам в этой области. В сущности, Китай вплоть до танской династии демонстрирует нам такое же многообразие и значимость гадательных практик от книги И-Цзин до панциря черепахи. Египет с его картами Таро, Греция с её Дельфийским оракулом и другими оракулами, ну и наконец, традиции индийских пророчеств и ветхозаветных, без которых сложно представить себе христианство. В то время как проблема знания в неком научном или позитивном, позитивистском смысле, никого особо не интересовала и вообще не отражена в текстах. Нам, например, совершенно не известны тексты, где описывались какие-то строительные ноу-хау из Ниневии или Египта, но очень много текстов, где описываются гадания, просто в силу того, что важность была не сопоставима. Невероятно важно было знать именно это – как сложились звёзды, что предвещают линии на ладони или внутренности агнца непорочного. И поэтому в действительности вокруг вот этих великих гадательных практик разворачивалась сама диктатура бинарных оппозиций, диктатура символического. Великая роль гаданий заключалась в том, что необходимо было задать контуры некого мира, в котором не выполняются законы природы, а выполняется нечто такое, о чём мы ещё ничего сказать не можем. И поскольку, человек есть существо футуристическое, существо, которое желает думать, говорить и обсуждать будущее, то, что случится или завтра, или рано или поздно, а вовсе не то, что есть сейчас, то тем самым вся эта гадательно–пророческая, профетическая практика представляла собой первый духовный элемент, который обладал невероятно прочной укоренённостью именно в том смысле, что либо ты прислушиваешься, как-то реагируешь на гадания и пророчества, либо не будет твоего народа в списке великих цивилизаций, а то и вовсе грозит некое расчеловечивание, которое является простейшим адаптивным механизмом ко всем условиям природы.

Именно в силу этого гадания и прорицания предстают перед нами как первое трансцендирование, благодаря которому, сама вселенная символического устояла. И мы прекрасно понимаем, что хотя современная наука постоянно подталкивает нас к такому позитивистскому предположению, что вот решение некой проблемы, вот чисто любознательность, в конце концов, вот, практические навыки, которые можно изучать, передавать другому, вот они сами по себе вроде бы являются некой естественной основой знаний. Но всё дело в том, что практические навыки и так называемые конкретные ноу–хау, как защититься от тигра, как сохранить урожай на полях и прочие знания того же рода, знания с маленькой буквы и вообще знания в кавычках, они фактически представляют собой такие своеобразные инструкции, которые даже не требуют расшифровки, тем более не требуют обсуждения. Это то, что по умолчанию можно передать дальше, и тратить на это своё время как-то было нелепо.

Allegory_of_theological_dispute-Abraham_van_der_Eyk-MBA_Lyon_H1151-IMG_0428

То ли дело предсказание, которое прозвучало, во-первых надо к нему подготовиться, во-вторых надо разобраться, что оно значит. И первыми мудрецами как раз и стало сословие интерпретаторов. Люди, которые странным образом были ближе всего к гадателю, прорицателю и могли его неясные и смутные речи, которые всегда были сказаны надвое, могли некоторым образом интерпретировать более внятным для нас языком. Этот первый опыт интерпретации и послужил основанием не только последующей науке, но и вообще навыкам аргументации, как таковым, навыкам спора, греческой эристики, потому что это стоит обсуждать, об этом стоит спорить, от этого может зависеть судьба царства или, например, твоя личная судьба. В конце концов – любит-не-любит — это тоже тема настолько важная, что по сравнению с этим проблема сохранности урожая не достойна никакого обсуждения, или, по крайней мере, опять же, там обсуждением мы ничего не выиграем. Там достаточно молчаливого опыта.

Перед нами вот эта исходная удивительная монограмма или матрица, где великие пророки, гадатели или прорицатели той или иной цивилизации готовят почву для будущих интерпретаторов, толкователей, и, если они делают это правильно, то мы получаем наиболее эффектный результат. В известном смысле слова греческая философия и греческая наука были результатом особой изощрённости Дельфийского оракула. Была устроена эта довольно сложная система — была сама Пифия, которая принудительно вводилась в изменённое состояние сознания, и была подсистема интерпретаторов, которые должны были из этих восклицаний, возгласов сформулировать некий тезис. Причём настоящий тезис должен быть таким, что он должен допускать, как минимум, двойственное толкование, типа « Познай самого себя». Самое известное пророчество Пифии, доведённое до сведения Сократа, который всю жизнь его расшифровывал. В действительности здесь перед нами идеальный образец задачки. Прозвучало пророчество. Оно про тебя, про меня, про царство, про нечто важное. Действительно можно отвлечься от пустяков и потратить время на то, чтобы выслушать разные интерпретации. Само сравнение интерпретаций даёт первую аргументацию, как таковую. Настоящая наука возможна именно потому, что существует сверхважное занятие трактовки и интерпретаций гаданий и пророчества. В противном случае ей просто неоткуда взяться, если опять же наивные позитивистские точки зрения мы не будем столь доверчиво воспринимать. Кстати говоря, и М.К. Мамардашвили, мы помним, высказался в своё время, что задача любого настоящего философского текста состоит в некой преднамеренной затруднённости, для того, чтобы предотвратить автоматизм считывания.

delfijskaja_sivilla

Абсолютно точно! Любой настоящий философ мог бы под этим подписаться. Надо предотвратить автоматизм считывания. Можно ввести в некое гадательное состояние, в состояние, где невозможна твоя собственная интерпретация, тогда обнаруженная истина будет действительно весома, и выиграет само сословие, выиграют те, кто не пожалел времени на то, чтобы заняться этим действительно важным делом. Таким образом, мы, безусловно, в этих интерпретациях видим исток греческой философии. Конечно, греческая философия имела несколько образцов, несколько составных частей и источников. В том числе это была и функция свободного времени, функция свободных старцев, которые этим временем располагали, им нечем было заняться, а ореол старости существовал, и любое занятие старцев могло бы быть легитимировано, как достойное. Если бы они решили играть в мяч или что-нибудь другое делать, то, безусловно, и это занятие было бы достойным у эллинов. Но, к счастью, они решили заняться рассуждениями, а изначально именно интерпретациями прорицаний и предсказаний, как некими общеизвестными всеэллинскими поводами для рассуждений.

Это именно то, что обладает некой универсальностью, и поэтому, понятно и близко каждому, в силу этого обладает ещё и высокой значимостью. Таким образом, возникает профетическое начало философии, которое, как мы понимаем прекрасно, не исчезло и по сей день. Это начало, требующее высказаться о будущем, требующее что–то напророчить.

В короткий период развития так называемой «Эпохи просвещения» это было производство утопий. Напророчить, пообещать, посулить что-нибудь прекрасное. В большинстве же случаев, в том числе и сегодня, когда доминирует идея производство антиутопий наоборот, напророчить что-нибудь невероятно мрачное, и чем мрачнее будет твоё пророчество, тем больше шансов, что тебя выслушают, запомнят. Но, в любом случае перед нами некая профетическая составляющая, которая, по-прежнему, является доминирующей, если в науке она уже отошла на второй план. Хотя когда происходит контакт науки со здравым смыслом или с медиасредой, то учёного непременно спрашивают что-нибудь такое, в смысле предсказаний будущего, в смысле некой практической значимости его гаданий или экстраполяций.

А уж в философии, безусловно. И при этом, что ещё остаётся в философии? Вот здесь мы подходим как бы к поворотному пункту нашего рассуждения, утверждая, что прорицание предшествует знанию, и является иерархически более высокой символической практикой, которая смогла институализировать знания. Само знание могло оказаться ценным в качестве самодостаточного занятия только потому, что ценность пророчества не вызывала сомнений ни у кого, а знание было интерпретацией вот этих вот важнейших для нас фрагментов открытого и предсказанного будущего. Поэтому и оно тоже могло теснейшим образом быть связано с этой первичной мудростью. Но всё же, наука в своём развитии, причём не только естественная, дисциплинарная наука, но и гуманитарная, в конечном счёте, обретает некие механизмы внутреннего развития.

Возникают некие внутренние проблемы, возникает, так называемая, гуманитарная образованность, когда внутри этих гаданий, профетизмов, предвещаний образуется некое поле чистой игры, где действительно возникают сугубо личные вопросы, понятные только ближайшим соратникам по цеху и совершенно не понятные всему демосу, всем, даже симпатизирующим философии издалека. Им было, может быть, понятно и интересно, что говорит Ницше, или Шпенглер, или Хайдеггер — явные продолжатели профетической традиции, незаметно для себя или заметно, преднамеренно пророчествующие и истолковывающие свои собственные пророчества.

Но, ведь есть же удивительные формы отклонения в сторону, которые были уже и в самой Греции, существовали они и позднее, элементы такой чистой игры в бисер, наподобие определённых трактатов Лейбница или Канта. Величайшей провокацией вообще в мировой философии являются книги Канта, его знаменитые три «Критики». Особенно его первая «Критика чистого разума», которая начинается с того, что поставлен важнейший вопрос – «Возможно ли синтетическое суждение априори?» Всё! Не о смысле жизни, не об устройстве космоса, не о чём-то другом. Я буду трактовать о том, возможно ли синтетическое суждение априори или только апостериорным образом. И именно об этом действительно речь и идёт, это прекрасно, замечательно. Больше провокаций и не было, но, тем не менее, она-то и возможна только потому, что профетическая традиция все же сохраняется, что всё-таки мы хотим узнать что-то о будущем, о воле богов или возможной воле той пустоты, которая наследует отсутствующим богам.

Прорицатель.-Анастасия-Никитина

Таким образом, мы оказываемся вот в этой ситуации, где пророчества выполняют чрезвычайно важную роль. Но тут мы понимаем, что в какой-то момент сами пророчества слишком тесно завязаны на крайне трудозатратные, трудоёмкие практики. Они в действительности требуют множества обстоятельств. Любое производство первичных текстов. Ну, например, если первичный текст опять же должен быть высказан, скажем, шаманом, который для этого должен быть введён в транс. И будет ли он введён в транс естественным образом или для этого понадобятся психоделические мостики, не суть важно, он должен что-то изречь. Что-то такое, что можно было бы потом интерпретировать спокойно, уже не находясь в изменённом состоянии сознания, а находясь, например, где-нибудь в отдалении, со свитком в руках. Шаман потрудился, он выдохся, будет отдыхать три дня, прежде чем снова станцует свой вещий танец. И с Пифией тоже самое, вряд ли она смогла работать каждый день при такой нагрузке. А трактовать её изречения это, пожалуйста, это можно в спокойном состоянии, но нам очень важно иметь первичный текст. Таким образом, если комментарии, интерпретации может дать любой, кто угодно, то первичный текст — нет. Для этого нужны невероятно трудозатратные практики.

Одна из величайших революций состояла в том, что в какой-то момент эпоха вещего слова прекращается, и начинается вот эта вот великая приватизация, которая привёла к тому, что каждый стал сам себе «пифией». Когда мантры сменяются стихотворениями, когда поэт уже не должен ссылаться, хотя по традиции всё ещё ссылается на вдохновение, на всяких там крылатых коней, на муз, на Пегаса и т.д., на что шаман имел полное право ссылаться. Но поэт ссылается на это просто, как на некую игру слов, но, тем не менее, мы получаем такое удивительное освобождение, состоящее в том, что каждый становится сам себе «пифией» и, соответственно, получается чрезвычайно лёгкое, крайне избыточное производство вот этих первичных текстов, которые, когда-то доставались крайне дорогой ценой. С одной стороны это, безусловно, великий выигрыш. С этого момента развитие текстопроизводства идёт по экспотенциальному росту. В невероятном количестве появляются тексты. Если прежде нельзя было изменить ни единого слога, не говоря уже о порядке слов в декламировании мантры, то с появлением вот такой отвязной поэзии, которая присвоила себе функцию производства первичного текста и литературы в целом, мы застаём совершенно другую ситуацию. Мы застаём удивительную свободу слова, которая крайне свободна, чрезвычайно свободна потому, что для всех безопасна и никому не нужна. И поэтому, безусловно, мы оказываемся в некой другой ситуации.

Но если так происходит с первичным текстом, в смысле мантры, в смысле некого заклинания или другой формулы вещего воздействия, то ведь всё точно также должно происходить и с прорицанием, и с пророчеством, и с гаданием, и, безусловно, ровно так всё и происходит. В этот момент или может быть чуть позже, начинается период всё более разрастающейся воронки поддельных гаданий или поддельных прорицаний, что и заставляет нас говорить о новом диалектическом витке, где возникает неимоверно важное различие между пророчеством и лжепророчеством или, грубо говоря, между пророчеством и кликушеством. Притом пророчества становится всё меньше, а кликушества всё больше. При этом попытки выдать себя за прямого наследника Кассандры или Иоанна, они никогда не исчезали и не исчезнут.

104556

Вспомним «прекрасную» песню о буревестнике Горького. Ведь вот он, гордо реет буревестник, чёрной молнии подобный. И, естественно, кому бы не хотелось быть буревестником? Тот, кто предвещает катастрофу, тот, кто бросает презрительные взгляды на всяких там обывателей, робких глупых пингвинов, которые тело жирное в утёсах прячут. А вот я, буревестник, буду носиться над волнами, буду пророчествовать, буду призывать всех выйти из своих укрытий и встретить, например, лицом к лицу очередную беду, очередную катастрофу, очередную революцию. Буревестником быть очень хорошо, буревестников уважают. По крайней мере, не удастся при жизни, по крайней мере, после смерти вспомнят — вот же прав был буревестник, вот ведь напророчил! Но беда в том, что буревестников становится всё больше и больше. И постепенно мы начинаем замечать, что они не только пророчествуют, или кликушествуют, или каркают, но ещё и наровят, рыбку в мутной воде половить, и всё чаще и чаще, и какие-то откормленные, тучные буревестники стали. Похоже, им неплохо за их работу платят. А пингвин, ну что уж пингвин не так уж глуп и не так уж и робок. Ну что уж и в самом деле, кругом буря, а он не думает никуда прыгать и скакать. Стоит себе возле утёса и живет, как и жил. Некоторые из них настолько отважны, что могут жить, не заметив катастрофу. Такой пингвин среди утёса – он сам как утёс. Он если так вдуматься, по-настоящему человек, который одно дело, если ты не услышал пророчества и не отреагировал на него, а другое дело, если устоял перед кликушеством. Вот это такая же великая задача, которая даёт нам возможность этот диалектический параллакс рассмотреть чрезвычайно точно. Потому, что кликушеская стая тем более в эпоху массмедиа, как вы прекрасно понимаете, она специализируется на бесчисленном количестве всевозможных прорицаний, на всевозможных, опять-таки, попытках с помощью самой простой и дешёвой авторизации, каким-то образом вписать себя в список настоящих авторов, настоящих пророков. Но мы понимаем, что всё это, в общем, подделка и, конечно же, подделка опасная. Также как и поэзия.

Ведь есть же настоящие поэты, есть подлинные наследники производителей вещих слов, а есть бесчисленное количество поддельных графоманов. Безусловно, также обстоит дело и в пророческом мире. И совершенно также как есть пророческие эпохи, та, и в библии есть они эти эпохи, эпоха царей, эпоха пророков, так есть и кликушеские эпохи. Последнее наше столетие — это сто процентов эпоха непрерывного паникёрства, некого непрерывного восклицания на пустом месте, и всякий раз, ещё при этом рыбка в мутной воде ловится. Поэтому, величайшего уважения сегодня заслуживает не просто чуткость к пророчеству, но резистентность к кликушеству. Это может быть самая великая и самая трудная черта, которая однако, действительно во многом помогает, как гласит ветхозаветная формула — Ты говоришь, и слова твои кимвал бряцающий и водопад шумящий. Я не обязан реагировать. Мне говорят, вот страшная катастрофа, вот что сейчас будет! Давай, скорее побежим куда-то туда или, давай, от всего откажемся, всё сдадим, потому что будет что-то невероятное. А если ты сам как утёс среди утёсов, то и пусть себе кричат эти буревестники, больше похожие на ворон. А мы продолжим думать так, как мы думали.

В конце концов, есть великий тезис того же Канта. Его категорический императив, который требует, что бы ты жил в мире так, как если бы в этом мире действовали, например, законы разума, справедливости или, во всяком случае, твои собственные максимы воли, вот это умение в упор не замечать бурю, не замечать катастрофу. Если мы научимся не замечать катастрофу, мы преодолеем вот эти самосбывающиеся кошмары, все дополнительно усугубляющие катастрофу обстоятельства, сможем ли, в самом деле, устоять. Выбрал свою вселенную, то и живи в этой вселенной, и никакие свидетельства лжепророков или даже показания так называемой реальности не должны тебя отвлекать от избранных тобою принципов, какими бы они не были. Но зачем выбирать плохонькие принципы? Надо уж самые лучшие, настоящие. Но вот ты их выбрал, а тебе говорят, что всё не так, доверие наказуемо, да кругом один обман, но ты этого в упор не видишь. Потому что ты живёшь в своём мире так, как если бы он был создан самим богом по законам справедливости. И чем дольше ты живёшь в соответствии с этими принципами, тем более похожим на них становится остальной мир. Во всяком случае, так думал Кант и правильно думал.

Мы здесь имеем дело с такой действительно удивительной стойкостью, готовностью сохранить что-то чрезвычайно важное. И мы видим, что такие люди, которые не поддаются панике, не поддаются вот этой дешёвой футурологии, которая по степени попадания в цель далеко уступают гаруспиции и ауспиции, и, именно поэтому, они достойны величайшего уважения. Грубо говоря, коль скоро мы живём в кликушескую эпоху, то надо понимать, что все пророчества уже были. Вообще говоря, они уже сказаны. Просто именно нужно обладать стойкостью и не поддаваться на всякие побочные эффекты. Они всё равно не отсюда, они из короткого времени, которое исчезнет и буря утихнет, начнётся новая буря. Но если ты увидел Вифлеемскую звезду, иди за ней. По пути будет множество людей с хлопушками бумажными. Они их будут взрывать, можно, конечно, отклоняться. Наверняка, многие отклонились от хлопушек, а вот вы дошли.

4370407805_cd0e61697f_b

Отличие Вифлеемской звезды в том, что она есть всегда и никуда не исчезнет. Это некое пророчество, которое уже есть, которое точно сказано, и вот эти верные рыцари существующих пророчеств, которые умеют их расслышать, которые сумеют точно также в упор не увидеть паники и не поддаться ей, а продолжать жить в избранном ими мире, как если бы он действительно существовал. Как если бы, например, люди, очарованные с самого детства или с юности, тремя великими словами «Любовь, Свобода и Империя». Это прекрасные слова, и вот они действуют в соответствии с тем, как если бы этот их принцип действительно продолжал существовать, и никакие кликуши не смогли бы ввести тебя в панику. Продолжай жить так, как если бы твоя страна существовала в тех границах, в которых она существовала. Как если бы её граждане по-прежнему бы оставались гражданами. И ничего, бумажные хлопушки и пустые фейерверки рано или поздно рассеются, а подлинность-то останется. В этом смысле действительно, реальная задача, как мне представляется, современной эпохи состоит именно в том, чтобы не забывать великие пророчества, которые уже есть. И, достойно, в смысле, как водопад шумящий, как кимвал бряцающий реагировать на кликушество, на футурологию, на паникёрство, на всевозможные очередные ужастики массмедиа, не отступаясь от своей Вифлеемской звезды.

Александр Секацкий
.