Вечное возвращение и возобновление

Выступление философа Александра Секацкого в рамках лекториума «Философия времени» проекта «Белая Индия»

Я хочу внести некоторые важные уточнения, которые позволили бы нам различать время или удивительное тело времени. И те измерительные системы или линейки, на которые время проецируется — циферблаты, календари и тд.

К сожалению, до сих пор трансцендентальные иллюзии не угасают, мы безнадёжно путаем шкалу линейки, исчисленную в секундах, минутах, днях и само время, обладающее определёнными параметрами. Самый простейший параметр, мы называем периодичностями, регулярностями, параметр событийности и концентрации, событийности и многослойности. Так устроено тело времени, далеко не всё в этом устройстве можно измерить. Но, даже в физике, как мы знаем, символом «Т» обозначается время, как таковое, его линейка и шкала. А, например, символом «V» — скорость, обозначается нечто иное, хотя понятно, что скорость тоже имманентная и аутентичная составляющая самого времени. Но, если мы всё же попробуем кратенько оттолкнуться именно от этого, то мы увидим, что время в его данности действительно представлено нам, как сама реальность, как некая сумма происходящего, субвенция, в отличие от субстанции, где мы есть считывающее устройство.

Только время можно считывать по-разному. Можно считывать его с помощью цветения, как все поляны мира весной, или нереста, как осетровые рыбы, или пробуждение подобающих чувств. Можно считывать его, как графики и расписания, если время искусственное и синтетическое. Но, по большому счёту, наша жизнь и есть непрерывное считывание разных темпоральных данностей, т.е. своеобразное присутствие тела времени. В том числе, важнейшей операцией является производство одновременностей. Мы понимаем, что существуют разные кванты времени, простейшие, минимальные, те же колебания суперструн.

Но существуют очень крупные кванты времени, например, время восприятия. Ясно, что оно состоит из того, что мы не воспринимаем сам процесс становления, в соответствие с принципом Августина. Именно поэтому мы воспринимаем мир в состоянии данности сразу, как некий квант времени целого мира.

Есть и более крупные кванты – сама история предстаёт в этом качестве. В данном случае, всё предисловие. Более того современность представлена безусловно своими производными времени, которые можно назвать синхронами. Это такие медийные фигуры, различные события из разных событийных рядов, в принципе произвольные, принудительно спроецированы, например, на плоскость газетного листа. Начиная от каких-нибудь политических событий в Уругвае до Формулы-1 или каких-то природных явлений, не имеющих общего друг с другом. Но здесь перед нами некий синхрон, который составляет единицу проживания. Из таких синхронов и складывается современность. Мы не просто чувствуем синхроны, через специфические синхроны времени мы реализуем своё бытие в мире, своё восприятие в том числе. Понятно, что и сам субъект в этом смысле является некой производной времени.

Однако крупные одновременности и синхроны, кванты времени всё равно не могут устранить определённые фоновые колебания, те самые простейшие периодичности, с которыми мы всегда имеем дело с момента условного начала, творения, большого взрыва. И в этом смысле, само время устроено, как некая самоугасающая и самоисчерпывающая стихия. Оно может захватывать многие считывания, либо угасать под воздействием балласта.

Поскольку время не однородно, то мы действительно можем делать поправку на время, которое, в этом смысле, диктует нам слишком много обстоятельств нашего бытия.

Есть время великих художников, и есть время архивистов и искусствоведов. Конечно, можно бросить гордый вызов этому обстоятельству, но все-таки приходится считаться с приговором времени. По словам Владимира Мартынова, есть время великих композиторов, когда возможна была великая музыка, и есть время диджеев, интерпретаторов, когда возможна лишь некая фрагментация и интерпретация. И, не потому что утрачен талант, проницательность, одарённость или высокий слух, а просто потому, что само время изменилось и оно вмещает в себя другие события, а прежних не вмещает.

Такая действительная ответственность времени за свои собственные произведения, она не укрылась от внимания философии. Кое-что об этом есть у Аристотеля, уж тем более у Ницше. Идея в том, что после того как вещи сделаны, они поступают в хранение. Они образуют своеобразный пополняющийся архив и постепенно успокаиваются. Постепенно они устремляются к прекращению метаболизма. Но мы всегда можем вернуться на стройплощадку, когда вещи были деятельны, когда мы ими понимали и ими работали, когда они могли и не получиться. Но, теперь они уже лишились своей творческой составляющей, т.е. как бы отчасти отпали от продуктивности, и продуктивность была передана другим вещам или нашим другим восприятиям, другим способам бытия в мире.

Это означает, что время является, безусловно, как бы внешней составляющей нашей души или большим кругом кровообращения, который не всегда разделим на малые круги кровообращения, на наши замкнутые тела, цивилизации, государства. Но такого рода реальность существует.

И тут возникает действительно вопрос, а где предел наших возможностей? Что мы могли бы сделать, реализуя наши экзистенциальные внутренние запросы, некую волю к бессмертию, некую волю противодействия забвению, противодействия силам смерти. Как быть, например, с вечным возвращением? С великой утопией Ницше, которая, в общем-то, совсем неправильно понимается нами. Дело в том, что вечное возвращение своего рода простая данность, если присмотреться именно к тому, что возвращается.

В книге «Так говорил Заратустра» есть такой эпизод, когда Заратустра заболел, но уже выздоравливает. И звери, орёл и змея, и другие не упомянутые, начинают его подбадривать. Они поют эту песенку о вечном возвращении. Что всё вернётся, что всё, что когда-то прошло, свершит круг или спиральный виток и вновь возобновится. Не грусти, Заратустра! А Заратустра говорит им – «Ах, вы, лукавые шарманщики!» И улыбается. Понятно, что всё вернётся, но разве в этом дело? Разве проблема в том, чтобы вернуть всё, что есть вокруг? Он говорит, что с этим то, как раз, и нет проблем. Беда в том, что всё время возвращается маленький человек. Всё время возвращается то, что слишком мало, невзрачно, похоже друг на друга. Всё то, что образуется путем взаимного уподобления. Почему все вещи существуют в мире, только напоминая друг друга? Почему нет великого эксклюзивного существования, когда над каждой вещью можно развернуть купол её собственного неба? Как быть с этим возвращением маленького человека или слишком человеческого, как сказал бы Ницше, и как он говорил в других своих текстах? И тут мы вспоминаем, что несколько ранее у него же есть образ уже не реки Гераклита, а образ моря, где постоянно происходит прилив и отлив. И во время приливов, прибоя море приносит волны, и пена на гребешках этих волн остаётся пеной. Мы могли бы спросить, что это? Те же самые волны или новые, другие? Они снова вернулись? И, когда мы зададим этот вопрос, то поймем, что вопрос не имеет никакого смысла. Нет никакой разницы, они из того древнего архаического мира вечного возвращения, где нет разницы между тем же самым и точно таким же.

Когда-то это стало величайшей новостью всему универсуму — есть различие между тем же самым и точно таким же. И только тогда, когда это произошло проблема вечного возвращения стала нам интересна. Нас не волнуют возвращающиеся волны. Простой фоновый ритм бытия, в правду всегда было и всегда будет. Если экстраполировать волны прибоя на слишком человеческое, то мы поймём, что маленький человек никуда и не исчезал. Потому что даже если волны другие, то пена та же самая. И маленький человек всегда состоит из этой пены. Всё слишком человеческое и есть наносная пена и она, которая всегда примерно одна и та же, всегда такой психопланктон, который не отличается от зоопланктона. И какой смысл радоваться этому вечному возвращению? Заратустра именно так ставит вопрос.

Все большие регулярности, периодичности вернутся, но должно быть возвращено нечто совершенно иное. Некие озарения бытия, которые представляют собой уникальность. Если бы мы продолжали смотреть на волны, то должны были уловить мгновение, когда вынырнет золотая рыбка и поговорить с ней. И только этот уникальный момент достоин вечного возвращения. Или, например, волны могли бы вынести раковину с содержащейся в ней жемчужиной. И стоило бы эту жемчужину удержать, то появился бы смысл, а никоим образом не наивная и не разумная радость по поводу возобновляемых обстоятельств. Действительный смысл вечного возвращения состоит только в том, что во всей этой убаюкивающей периодичности мы замечаем и выхватываем некие избранные мгновения и делаем закладочки. Вот эта закладочка должна остаться, вот эта, вот эта. Чтобы не спутали меня или тебя с кем-то другим. Чтобы некоторым образом сохранить то, что достойно сохранения. В точности, как сказано в прекрасных строках Георгия Иванова – «Черёмуха в твоих руках цвела… Вот наша жизнь прошла, а не пройдёт». Важно, чтобы не прошло именно это. С остальной жизнью — бог с ней. Она действительно будет возобновляться, и исчезать, и возобновляться, но только моменты абсолютной авторизации бытия достойны, чтобы их фиксировали, регистрировали, хранили. Они и есть те жемчужинки, намываемые волнами, приливами и отливами, достойные хоть какого-либо хранения.

Вопрос же в том, а как мы могли бы в таком случае противостоять забвению или полному возвращению? Что мы могли бы сделать в этом смысле? Кое-что могли бы, да! Допустим, есть метод психоанализа, отреагирования. Этот метод состоит, если говорить совершенно кратко, в том, что аналитик вместе с пациентом должны вернуться в некое прошлое там, где произошла фиксация, первичная сцена и первичная травма, вернуться, возобновить эту сцену, проговорить её. И, тем самым, дать ей возможность пройти. Сцена, которая утеряла своё начало, замкнулась в круг дурного бессмертия, и этот круг нужно разомкнуть. Так мы избавимся от нашей одержимости, невысказанности, первичных сцен. Ретроспективный, возвратный метод будет означать возможность избавления от неких паразитарных напряжений времени. От того, что не прошло, но что могло бы пройти и, стало быть, исчезнуть из вечного возвращения, из того времени, которое постоянно намывает свои собственные отложения, мешающие нам.

Прошлое многослойно. Оно состоит из множества потоков. Возможен и иной тип возврата, который чрезвычайно интересовал Ницше, буквально с самых ранних лет. Он отличается от психоаналитического, хотя он тоже состоит в том, чтобы вернуться в некое прошлое и выбрать правильный узор. Выбрать чрезвычайно важный момент, чрезвычайно существенный и удержать его, во что бы то ни стало, взять за него ответственность.

Буквально пару коротеньких цитат из ранней работы Ницше хочу вам прочитать. Из его, так называемых пяти предисловий к ненаписанным книгам. «То, что однажды было в мире, делая краше само понятие человека должно присутствовать здесь вечно», … «И всё же вновь и вновь пробуждаются те, кто оглядываясь на великое, чувствуют в себе такое воодушевление, как если бы жизнь была чем-то восхитительным и как если бы прекраснейшим плодом этого горького урожая было знание о том, кто один прошёл некогда через существование гордо и стоически, другой с глубиной проникновения, третий со страданием, но все они оставили после себя учение о том, что лучше всего проживает жизнь тот, кто её ни во что не ставит».

Речь идёт о некоторых героических эксцессах, эксцессах жертвоприношения и самопожертвования, которые составили уникальную монограмму авторствования. Тем самым они дают возможность вернуться и вернуть те глубоководные, слоистые потоки времени, которые не заполнены отходами, т.е. которые «не утоплены в мелководье», как выражается тот же Ницше. Ибо возможность заблокировать глубинные потоки времени и утопить современность в мелководье и есть постоянно напрашивающаяся реализация, которая приучает вот к такому заболоченному существованию. Как говорит Ницше, «Те, кто в болоте, не то чтобы глубокие, я не назову их даже мелкими». Это именно обитатели заболоченных, затянутых ряской водоёмов.

Возможность вернуться и возобновить нечто такое, что и вправду имело значение, что могло бы, вследствие этого, нести за собой достоверность и даёт как раз то, что позволяет нам свершать своего рода экскурсы в историю. Взять на себя ответственность за прошлое. Преодолеть неминуемость всякого «было». Это очень трудно, но именно имеет существенное значение.

Если мы и в самом деле возвращаемся через удивительное событие, явление которое называется «Бессмертный полк», мы возвращаемся к некой подлинности времени, сравнительно недавнего, а через него и более далёкое время. Когда вдруг самопожертвенные подвиги и бытие становятся для нас достоверными, поскольку было не с нами, а с нашими дедами и прадедами. Но в этот момент мы осуществляем такого рода возвращение и возвращаем достоверность более глубокого времени, а не того которое так благополучно утоплено в мелководье. Точно так же мы можем через возобновление вплоть до скифского периода выбрать те ключевые точки, где существует красота подвига, красота самопожертвования и одновременно некое единение социального тела, которое в этот момент становится телом времени. И когда мы выбираем те точки или моменты, мы выводим их из состоявшихся, и переключаем мостики и время, зацветшее ряской и тиной с дурным запахом, смывается этими глубинными потоками. И именно тогда и происходит то вечное возвращение, которое является результатом нашего возобновления. И именно тогда мы и осуществляем чрезвычайно важную вещь, когда хронопоэзис, воспроизводство времени, принудительно соприкасается с мифопоэзисом, с выбором собственного прошлого, выбором истории.

Если иметь в виду Россию, её путь. В любом случае этот выбор уже сделан за нас и помимо нас. Уже давным давно приготовлено мелководье, уже давным давно приготовлены те самые заготовки нового человечества, с пониженной мерностью, которые не достойны даже имени субъекта. С практически отсутствующим внутренним миром, те мелкие щепочки, которые только по мелководью и плавают. И ясно, что лучше уж утонуть в глубинах, чем на мелководье, чем в трясине болота. И в этом смысле хронопоэзис и мифопоэзис, которые нацелены на вечное возвращение и возобновление, и есть тот самый подвиг созидания, о котором говорит Заратустра. Он говорит – «Не сострадание проповедую я, а созидание».

Настоящее созидание возможно, если мы углубимся в своё собственное прошлое, возьмём его к себе в помощники, обретём его, как нечто достоверное, где можно жить и где жили. И, стало быть, те, кто жил способны войти в резонанс с нашими жизнями. И мы способны войти с ними в возобновляющий резонанс через реанимирующие усилия.

Это и есть глубокий резонанс возобновляемого времени, который является важнейшей новостью во всём хронопоэзисе, в чём-то сопоставимой с теми новостями универсума, когда появилось принципиальное различие между точно таким же и тем же самым. И теперь мы можем вопреки меняющимся поколениям, меняющимся телам, меняющимся антропологическому и этнографическому составам, мы всё равно можем возобновлять некое произведение времени, которое по-своему уникально и прекрасно как узор. Он далеко не прожит. Мы не знаем его истинных и настоящих свойств. И он является произведением самой истории, произведением абсолютно объективного духа, как сказал бы Гегель. Чрезвычайно очень важным суммарным произведением, из которого в изобилии могут выплёскиваться отдельные опусы, наши частные произведения. Но поскольку они, частные опусы будут поглощены другим, более глубоким временем, они конечно способны придать совершенно иной смысл. И так, через историческое творчество, через творчество хронопоэзиса и мифопоэзиса мы можем говорить о подлинном содружестве с темпоральностью и со временем.

Александр Секацкий