Ониксовая камея

Эту античную штучку я купил в антикварной лавке одного из южнорусских городов. То ли случайная находка огородника, копавшего грядку и обнаружившего диковинку, то ли
плод усилий «черных археологов», потрошителей древних курганов и городищ, то ли
фамильная реликвия, проданная равнодушным к семейным сокровищам потомком. Она заняла подобающее ей место в моей коллекции всяческих редкостей. Барельеф на черном камне, изображавший изящную женскую головку – то ли богини, то ли земной женщины.

С появлением этой древней безделушки и начали преследовать меня странные сны, имеющие, как я это понял, непосредственное отношение к изображению на камне. Думаю, что вещь способна хранить в себе информацию о человеке, который держал ее в руках, пользовался ею, не расставался с ней. Что могла бы поведать нам, к примеру, чернильница Гоголя? О каких сокровенных творческих замыслах, так и не воплотившихся в жизнь, о каких метаниях гения? А перстень с монаршей печатью? А струны скрипки великого музыканта? Способны ли они донести до нового владельца дела, думы, чаяния того, кто обладал ими сотни, тысячи лет назад? И что сие? Реликтовое биополе? Или что-то еще?

Мои сны начались после того, как я надел на грудь древнюю камею. В ее верхней части была просверлена крохотная дырка; я пропустил через нее золотую цепочку, и черный камень коснулся моей груди. Так я вошел в контакт с человеком, чья жизнь прервалась при весьма драматических обстоятельствах более двух тысячелетий назад. Тем, кто носил на груди этот женский портрет. Мужем той, что служила моделью резчику по камню.

В своих снах я наблюдал как бы со стороны за похождениями владельца камеи. Это был и я, и в то же время не я. Странное ощущение. Я отлично понимал слова греческого языка, хотя знаю из оного лишь научные термины и религиозные понятия: «хронограф», «синклит», «евхаристия», «демос» и т.д. Я более-менее понимал по-скифски, хотя уж и вовсе не знаю практически ни слова из давно умершего языка. Но я все ведал и понимал во сне! И всюду следовал за владельцем камеи – с того самого момента, как портрет его возлюбленной был вырезан в черном камне мастером из Гермонассы.

Да, он, этот человек, жил в Гермонассе – городе на самой далекой окраине античного мира. Я видел его глазами портики древних храмов, величавые статуи олимпийских богов, его (а за ним и мои) ноги ступали по мостовым древнего города. Его звали Эвбул, и он был членом городского совета – «буле». Утопающий в зелени роскошный дом этого античного депутата находился всего в паре стадий от места заседаний — булевтерия. Я видел, как он степенной походкой направлялся от ворот свого дома в сопровождении двух здоровенных рабов-телохранителей, как занимал отведенное ему место, как горячо выступал, спорил, доказывал. У него были виноградники невдалеке от города, где трудились полторы сотни невольников под палящим понтийским солнцем, собирая золотистые ягоды. Я бродил по перистилю его дома, где Эвбул принимал гостей. Они часто рассуждали о разных возвышенных предметах, цитировали поэтов седой древности, обсуждали философские и политические трактаты. Помню их спор вокруг платоновского «Государства». Эвбул доказывал, что построение идеального общества невозможно ввиду несовершенства человеческой природы (кстати, и я тоже так полагаю). Его собеседник, молодой ритор, не соглашался. Они спорили до хрипоты, порой переходя на личности.

У Эвбула была жена, моложе его лет на десять-двенадцать, чернокудрая Мениппа, с тонким, изящным профилем. Детей у них не было, но, насколько я понял из обмолвок, наследник Эвбула уже ждал заветного часа в материнском лоне. Эвбул заказал одному из лучших мастеров Гермонассы портрет жены-красавицы. Богатый эллин щедро заплатил камнерезу и с гордостью носил портрет на груди. Таким было содержание первых пяти моих снов, неотступно преследовавших меня после того, как я надел камею. Я помню множество деталей: обширную библиотеку Эвбула – множество пергаментных свитков, вобравших в себя мудрость Эллады и сопредельных стран. Эвбул заразительно хохотал, перечитывая комедии Аристофана, в сотый раз разворачивал Гомерову «Одиссею», любил на досуге смаковать сочинения еще каких-то авторов, чьих имен я не знаю – видимо, их сочинения не дошли до нас, а я неплохо разбираюсь в античной литературе. Его уютная библиотека была заставлена бюстами великих, среди которых почетное место было отведено Платону, чьих идей Эвбул не разделял, но которого безгранично уважал.

Наш город был островком в варварском мире. Синды, меоты, керкеты, зиги, эниохи, тавры, и, конечно, вездесущие скифы наведывались в Гермонассу по торговым делам. Их можно было узнать по пестрым одеждам, широким штанам, острым войлочным шапкам, отороченным мехом степных лисиц и волков, быстрой и непонятной большинству горожан речи. Эллины смеялись над их нарядами; они говорили, что скифы облачаются в штаны для того, чтобы скрыть от взоров свои кривые ноги – ибо с малолетства проводят большую часть жизни в седле. Внешним обликом они никак не походили на тех азиатов «с раскосыми и жадными очами», какими воображал их Блок. Скорее напоминали донских и кубанских казаков, у некоторых в лицах явно просматривались кавказские черты – результат давнего смешения степных племен и жителей предгорий. Эллины охотно торговали с ними, но побаивались их и презирали. Байки греков о скифах часто носили
откровенно ксенофобский характер. Куда более лояльным было отношение к грецизированным синдам – многие из них еще в давние времена поселились в нашем городе, переняли греческий язык и культуру. Скифы же были и остались кочевниками.

Эвбул владел множеством рабов, которые не только трудились на его виноградниках, но и обслуживали его городской дом. Один из них, Гектор, присматривал за библиотекой. Он не был греком, а происходил откуда-то из Малой Азии, потому, видимо, и получил имя троянского героя. В одном из снов Гектор совершил неслыханную провинность – уронил и разбил гипсовый бюст Платона. Всегда невозмутимый Эвбул пришел в ярость, приказал
привязать его к колонне и высечь плетью. Так мой герой нажил себе смертельного врага.

Я помню триремы, покачивавшиеся на волнах в гавани Гермонассы; помню лодки, скользящие вверх и вниз по большой реке (наверное, это нынешняя Кубань?); помню смотр городской стражи; состязания атлетов; аэдов, поющих о подвигах былых времен, и внимающих им юношей; гетер с обильно умащенными благовониями лицами, изысканными прическами – и просто размалеванных уличных девок. Эвбул был неплохим семьянином, он равнодушно проходил мимо девиц; тем более ему были чужды и противоестественные утехи его друзей с юными эфебами. Он боготворил Мениппу; одну из стен его жилища украшала мозаика, изображавшая опять же ее голову с точеным профилем. Они были счастливы: городские дела не очень-то обременяли Эвбула, за хозяйством присматривал толковый управляющий-колхидец, потому жизнь Эвбула протекала в любовных негах, чтении книг и утонченных беседах с друзьями. Но роковой случай круто переменил судьбу этого человека и многих его сограждан.

Это был удивительно яркий сон. Я слышал сбивчивую речь какого-то греческого ремесленника, гончара, у которого Эвбул покупал кубки, ритоны и кратеры. Он поведал о том, что на рынке вышла ссора между продавцом-скифом и покупателем греком. Варвар ударил эллина, и тот пустил в ход нож. Тяжело раненый скиф пронзительно закричал, созывая соплеменников, которых в тот день на рынок съехалось великое множество.

Была стычка, были жертвы с обеих сторон, но греки одержали верх. На рыночной площади стихийно собрался народ; понаторевшие в площадных речах демагоги требовали изгнания всех скифов и вообще всех, кто плохо говорил по-эллински.

Эвбул тотчас направился к месту сборища. Я видел, как он протискивался через бушующую толпу, как рабы-телохранители и призванные им на помощь городские стражи грубо расталкивали простолюдинов. Эвбул долго говорил, убеждая горожан разойтись – и тогда в него полетели гнилые яблоки, комья глины, потом в ход пошли палки и камни. Я с горечью наблюдал, как он бежал, окруженный пятью вооруженными людьми от взбесившейся толпы, и укрылся в своем доме. А над городом уже тянулись в небо черные дымы, тут и там взметались языки пламени. Толпа искала варваров и убивала их, невзирая на пол и возраст, грабила и поджигала их дома. Командовавший войсками Гиперон предпочел отсидеться в акрополе, пока народ не утихомирится сам собой. И это безобразие длилось два дня. Помню, как Эвбул сумрачно смотрел в окно и говорил бледной, насмерть перепуганной жене:

— Клянусь богами Олимпа, страшный рок навис над городом. Скифы не оставят это преступление безнаказанным. Мы все будем расплачиваться за глупость сограждан.

И Мениппа плакала, и прижималась к груди Эвбула, а он утешал ее:

— В порту наготове корабль, и мы на нем отплывем в Элладу, на родину предков. Вечером второго дня в его доме собрались лучшие из мужей Гермонассы, и стали обсуждать сложившееся положение. Там, где прежде дискутировали о трудах философов и передавали друг другу последние новости, принесенные со старой родины греческими кораблями, о спорах и распрях между далекими полисами, теперь думали о том, как выбраться из города. А толпа на улицах продолжала бесноваться. Разграбив жилища скифов, принялись нападать на дома богатых и знатных горожан. А потом обнаружили в одном из городских особняков большой склад вина, распечатали амфоры – и скоро орды пьяных погромщиков заполонили город. Те, кто привык смеяться над пристрастием скифов к вину, сами упились до скотского состояния. И вот, наутро третьего дня, настал звездный час полководца Гиперона. Армия принялась очищать улицы от громил, кровь вновь обагрила камни Гермонассы. К вечеру все было закончено. Тогда члены совета собрались в булевтерии, и Гиперон, в окровавленных доспехах, взойдя на возвышение, объявил, что берет в свои руки всю полноту власти. Некоторые из политиков зашумели – и тогда новоявленный тиран дал знак своим воинам, которые грубо выставили лидеров демократии прочь. Все улицы были оцеплены войсками, которые ловили подозрительных.

Гиперон низложил начальника полиции, не смогшего обуздать чернь. Эвбул возмущался:

— Какое лицемерие! В то время как сам он отсиживался в крепости, а полиция, рискуя жизнью, приняла на себя первый удар толпы…

— Тише, тише, — шептал острожный Евдокл. – Гиперон не любит тех, кто говорит громко все, что думает, и повсюду имеет соглядатаев — наверняка и среди твоих рабов.

— Тех, кто способен предать меня, я отослал на виноградник, — равнодушно отвечал Эвбул.

А потом к стенам города подошли полчища скифов. Сотни скрипучих кибиток, не меньше тысячи шатров, неисчислимые табуны. Их предводитель Тамаксай выезжал впереди своего разношерстного войска и похвалялся:

— Мои воины овладеют вашими женами! Кожами лучших горожан я покрою свой шатер.

И лучники стреляли в него, но не могли попасть в цель, вождь был быстр и увертлив.

Я видел горделиво шагающие по улице стройные ряды воинов. Гребенчатые шлемы блестели в лучах утреннего солнца, со щитов скалились львиные пасти, горгоны смотрели полными ненависти взорами – та же ненависть и решимость была в глазах бойцов. Высоко нес голову их командир Гиперон; позлащенная рукоять его меча была изукрашена драгоценными каменьями, фазаньи перья топорщились над шлемом, стелился алый плащ.

И был штурм. Подобно тому, как вместо отрубленной головы лернейской гидры вырастали новые, так и за каждым убитым скифом вставали пять-шесть новых и дрались с отчаянной яростью. У Эвбула все было готово к отплытию. Корабль ждал его и еще десятка три лучших семей города. Я прекрасно помню лицо Эвбула, когда ему принесли весть, что гребцы взбунтовались и подожгли корабли. В моих ушах стоит пронзительный крик жены, и его страшный шепот: «Вот теперь мы пропали… Боги отвернулись от нас!»

Город пылал. Гиперон был затоптан бегущими воинами. Скифы отворили двери эргастулов и выпустили рабов. Большинство из них недолго наслаждались свободой, став рабами новых, грубых, жестоких и невежественных хозяев. Других же попросту убили.

Эвбул стоял возле бассейна, в котором невозмутимо плавали рыбки, когда в его дом ворвались воины врага. Впереди важно шествовал сам Тамаксай, за ним семенил бежавший с виноградника и присоединившийся к войску скифов раб Гектор. Он злобно захохотал и указал пальцем на Эвбула. Мениппа завизжала и плотнее прижалась к мужу.

Двое воинов оттащили ее. Один попытался разорвать на женщине тунику, и тогда Эвбул, выхватив меч, смертельно ранил скифа. Другой бросился на эллина, но Тамаксай крикнул:

— Не убивай его! Это храбрый человек, если готов, не раздумывая, кинуться на врага.- Он показал деревянным жезлом на трясущуюся от страха Мениппу. – Убей ее, чтобы она
избегла бесчестия. — Воин в тот же миг поразил ее на глазах потрясенного мужа, который не успел сделать и шага. Обмякшее тело Мениппы, обдав воина кровавым фонтаном, тяжело плюхнулось в воду. Гектор мерзко захохотал. И тогда вождь велел воинам убить и его: — Я не могу видеть, как двуногий пес радуется смерти хозяйки! – Эвбул, потеряв в одночасье все, что было дорого – любимого человека, свободу, дом, богатство — впал в ступор. Он тупо смотрел, как скифы подняли за руки и за ноги и бросили в бассейн труп презренного раба. Погибла не только Мениппа, но и будущее дитя – я ясно видел круглый живот женщины, плававшей вверх лицом в красном от крови бассейне. Эвбула грубо схватили за плечи и потащили вперед, прочь из отчего дома, отданного на разграбление… Я проснулся и до утра не мог сомкнуть глаз – передо мной все время вставал этот кошмар.

Эвбул неплохо владел скифским, потому и я понял почти все выкрики-команды страшного вождя. Воины подняли истекающего кровью товарища. Шокированный разыгравшейся на его глазах трагедией, грек брел, будто в трансе. Его били древками копий, кто-то ударил плашмя акинаком по спине, и Эвбул на миг вернулся к действительности. Тамаксай приказал крепко связать пленника, который не оказал ни малейшего сопротивления, лишь тупо озирался по сторонам, беззвучно шевеля губами.

Я знаю, что, уже будучи в скифском плену, Эвбул, в общем-то храбрый человек, не раз думал о самоубийстве, иногда он вполголоса размышлял о том, как бросится грудью на лезвие акинака. Но не всякий способен твердо решить свести счеты с жизнью.

Эллин оплакивал убитую варварами супругу, но не сделал даже попытки отомстить убийцам. Все это как-то не вяжется с нашими представлениями о благородных древних греках, готовых отдать жизнь за поруганный очаг, за кровь своих близких. Но история не знает обществ, которые состояли бы из одних героев – наверное, если и существовали таковые, то они быстро погибли от внутренних распрей и неурядиц, не оставив даже памяти о себе. Депутат древнегреческого «горсовета» Эвбул был всего лишь мирным обывателем, ценящим жизнь превыше чести и даже личной свободы и независимости, которых он лишился сразу же вслед за потерей дома, жены и не родившегося ребенка.

Понимаю, что вы осудите такое поведение. Сам я с презрением наблюдал за последующими унижениями героя, точнее – антигероя снов. Но скажите по совести: а как вы сами поступили бы на его месте? И что предпринял бы я, окажись в подобной ситуации? Ей-богу, не знаю…Любой из нас любит примерять на себя доспехи героя, но и в кошмарном сне не может вообразить себя униженным, поверженным, порабощенным.

…Эвбул, владевший сотнями рабов, теперь сам стал рабом вождя скифов. Племя ушло далеко на север – туда, где степь сменяется березовыми перелесками. Там, у края лесов, теперь кочевало его племя. Знатный грек находился в личном владении вождя степняков.

Картины жизни Эвбула не всегда шли в хронологическом порядке. Иногда после сна, в котором ярко представала жизнь в рабстве у скифского вождя, вновь возникали сцены довоенного прошлого: кишащие народом улицы Гермонассы; заседания буле; Гиперон, приказывающий солдатам арестовать друзей Эвбула в его доме накануне штурма: «Они слишком много якшались с варварами. Я подозреваю этих людей в измене». Эвбул горячо и тщетно заступался за них. И снова – скифский пленник с осунувшимся лицом полуголодного человека – выдающиеся скуловые кости, круги под глазами, следы побоев.

Он был чем-то вроде денщика при Тамаксае. Когда тот садился на коня, эллин покорно становился на четвереньки, подставляя спину господину, чтобы все более тучневший вождь мог без труда влезть на своего аргамака. Он ухаживал за конем, прислуживал за обедом, получал тумаки и зуботычины, которые сам прежде раздавал рабам. Где был тот улыбающийся, полнощекий, крепкий мужчина с веселыми карими глазами, звонким голосом, белоснежными зубами, аккуратно расчесанными волосами и бородой? Теперь это была тень прежнего Эвбула, злобная пародия на свободнорожденного. Больше года он кочевал со скифами, уходя все дальше на запад, за широкие и многоводные реки.

Однажды вождь захворал. Бессильный, лежал он, распростершись на кошмах, и дюжина знахарей не могли исцелить больное тело степного владыки. У ложа умирающего уже суетились его сыновья от многочисленных жен, мечтая наследовать власть. Эвбул знал, что смерть вождя будет и его концом, ибо на могиле повелителя убивают всех его коней, жен, рабов. И Эвбул решил бежать. Он знал, что беглецов ждет неумолимая кара: так, одного из рискнувших удрать изловили через пять дней, переломали конечности и оставили в степи на корм волкам. Но жажда жизни в душе Эвбула пересилила страх перед возможной расправой. Дождливой ночью, он бежал, покинув шатер впавшего в беспамятство вождя, и долго пробирался степями и лесами куда глаза глядят, питаясь диким медом, кореньями и ежевикой. Однажды ему навстречу вырвалось несущееся со всех ног стадо зубров, преследуемое всадниками в конусовидных головных уборах – воинами племени Тамаксая. Грек едва спасся, взобравшись на одиноко стоящий дуб. В азарте погони скифы промчались мимо, не заметив его. А потом, в густом лесу, ему встретились люди в шапках, с которых свисали волчьи хвосты, покрывавшие уши и затылок. Это не были скифы. Предводителя небольшого отряда звали Радомир. Племя его отца Борислава пришло с запада, из горной страны, вытесненное экспансией галлов. Так Эвбул стал полноправным членом нового племени, деля с ним все горести и радости. Он поселился в обнесенном высоким тыном городище посреди бескрайних лесов, выучил язык, очень напоминавший древнерусский, ходил в походы и однажды привел двух пленников – из тех самых галлов, в шлемах, украшенных птичьими крыльями. Борислав приказал сбросить их с обрыва в реку: «Посмотрим, как умеют летать эти птицы».

В каких передрягах ни оказывался Эвбул, он не расставался с ониксовой камеей. Вождь скифов, впервые увидев изображение и не узнав в нем убитой по своему приказу жены эллина, спросил: «Это твоя богиня?» «Она для меня больше чем богиня», — ответил раб.

Он погиб в битве с каким-то северным племенем – кажется, это были будины. Наконечник копья, прочертив след на груди, порвал цепочку, камея упала в траву. Эвбул нагнулся – и секира врага опустилась на его шею…После этого сна я продал камею одному коллекционеру. И теперь он, быть может, тоже смотрит цветные греко-скифские сны.

Анатолий Беднов