Одна из версий земной жизни местночтимого святого Мардария, обитателя Княжестрова, давшего имя деревне и покоящегося на острове, близ церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы. На историческую достоверность не претендую.
Он не был князем по рождении. Но именно так прозвали его лявлинские крестьяне. «Лявля» в переводе с чудского значит «темная вода». Темна вода во облацех… Кто может с точностью воспроизвести жизнеописание знатного новгородца, прибывшего в низовья Двины и увековеченного в нескольких топонимах острова, который и ныне зовется «Княжестровом»?
«Мардарий» — так нарек его священник, крестивший сына уличанского старосты в небольшой деревянной церкви. Отец ребенка был кузнецом-оружейником, ковавшим рогатины для медвежьей охоты, мечи и секиры для ратных дел, наконечники стрел для обоих исконно мужских занятий. Его изделия ценились, посему в доме всегда был достаток. Земляки, уважая оружейника Трофима, избрали его старостой новгородской улочки, где селились мастеровые.
Мало в чем нуждался юный Мардарий. Обучившись грамоте, царапал он на бересте записки отцу и матушке «Ушел гулять, вернусь, как забьют к вечерне»; сочинял шутливые письмеца соседям-сверстникам. Только с именем мальчику не повезло. Частенько дразнили его уличные шалопаи «мордой», и приходилось в ответ на обзывалки пускать в ход кулаки.
Порой возвращался он домой с расквашенным носом, в порванной рубахе, придерживая рукой треснувшие по шву порты. Но и обидчикам доставалось крепко. И поделом доставалось: какая же у него «морда», напротив, крестивший его отец Герасим говаривал, бывало: «Лик у отрока – хоть икону с него пиши» — и тут же, спохватившись, крестился на образа, чтобы Господь не счел слова его кощунственными. Да какой из него, Мардария, святой – первый драчун улицы, а, может, и первый во всем Людином конце. Стал Мардарий постарше, мышцы да кулаки покрепче (отцово ремесло, коим в совершенстве овладел Мардарий, способствовало тому) – и уже редко кто рисковал обозвать его дурной кличкой, зато девицы новгородские стали поглядывать на статного, красивого парня. И ему скоро приглянулась молодая новгородка, дочь гончара Олёна. Дело уже шло к сватовству… когда б не повадился хаживать на их улицу сын новгородского тысяцкого Гурий. Увидел он раз Олёну – и глаз на нее положил, не давал девушке проходу. И если бы жениться на ней собирался, а то ведь имел уже невесту, дочку богатого купца из тех, что зовут «золотыми поясами». Ан нет, изводил Олёну домогательствами своими, намеки срамные делал, охальник. Каждый вечер подкарауливал ее у дома. Мардарий, понятное дело, решил с сынком тысяцкого разобраться по-мужски. Однако он, едва увидев издали юношу, сейчас же резво уносил ноги.
Но вот, наконец, пришел час отвадить Гурия от девушки. В тот вечер Мардарий спрятался в зарослях малины и наблюдал, как сынок тысяцкого вальяжно шествовал по улице. Олёна только вышла на крыльцо родительского дома, как «поклонник» тут же резво поспешил к ней. Держался он развязно, с уст детины слетали пошлые «комплименты», вогнавшие девушка в краску. Мардарий скрипел зубами, сжимал кулаки, но решил не высовываться из кустов до тех пор, пока наглец не начнет распускать руки. Наконец, наговорив сальностей, Гурий от слов решил перейти к делу. Олёна с негодованием повернулась спиной к «ухажеру» и уже собиралась вернуться в дом, как отпрыск тысяцкого обхватил ее сзади и довольно загоготал. Девушка вскричала, из окон высунулись головы горожан. К сожалению, в этот час ни отца, ни матери Олёны не было в доме. Глумливо улыбаясь, Гурий поволок ее в сторону малинника, где спрятался ее жених. Всё! Мардарий резко выпрямился и хрипло воскликнул:
— Оставь ее немедля! Прочь иди и не возвращайся!
— Ой, Мардарий… — вскрикнула девушка, продолжавшая бессильно отбиваться от Гурия.
Жившие на улице ремесленники не вмешивались, наблюдая, что будет дальше. Большинство сочувственно относилось к Мардарию, многие готовы были прийти ему на помощь, если в драке (а дело, несомненно, шло к ней) наглец и хам будет одолевать.
— А ты дерзкий! – Гурий смерил парня презрительным взглядом. – Хочешь, чтоб я девку оставил? Ну вот… — и грубо отбросил Олёну. Он поскользнулась и едва не упала в лужицу, оставшуюся от вчерашнего дождя.
— Ты полегче… — сквозь зубы процедил Мардарий, закатывая рукава кафтана. – Хочешь, чтоб я тебя так же швырнул?
— И кто ж ты такой? – с ехидной насмешкой сквозь зубы процедил Гурий и, тоже закатывая рукава, стал надвигаться на юношу. – Тебя, кажись, «Мордой» кличут?..
Он не успел договорить, как Мардарий ястребом налетел на обидчика и со всей силы ударил его в квадратный подбородок. Гурий охнул. Не давая ему опомниться, рассвирепевший Мардарий ударил его левой рукой, в скулу. Тот отлетел в сторону и, ударившись виском об угол соседского дома, стал медленно оседать, оставляя на бревнах темно-бурый след.
— Господи спаси, что же ты натворил… — пролепетала Олёна.
— Я не хотел, — Мардарий тщетно щупал пульс парня, прикладывался ухом к левой стороне груди, заглядывал в остекленевшие глаза. Сын тысяцкого был мертв! Сбежались соседи, какие-то малознакомые люди с соседних улочек. «Я – убийца!» — пронеслось в сознании Мардария. Он еще раз встряхнул бесчувственное тело, пытаясь снова убедиться, что обидчик мертв. Мардарий вскочил – и бросился в родительский дом. Отец, оповещенный о случившемся, уже сбегал с крыльца.
— Зачем? – только и проговорил он, тяжко опустился на лавку и обхватил руками седую главу.
— Я не хотел… — проговорил Мардарий и шагнул в дом. Олёна кинулась вслед за ним. Мать причитала в сенях: «Что же теперь будет-то?» Вокруг мертвого тела толпились люди. Кто-то принялся звать стражу, его урезонили. Люди, знавшие Мардария только с хорошей стороны и искренне уважавшие парня за его честность, прямоту и отзывчивость, решили: когда хватятся отпрыска тысяцкого, они дружно, в один голос будут твердить: захожий парень сам поскользнулся, упал, ударился об угол дома. И немудрено: накануне ливень прошел, мостовая скользкая, как зимой в гололед, вот и старуха Устинья утром точно так же не удержалась на ногах, только ей повезло больше, всего лишь колено ушибла. Ну а этому, видать, не повезло – упал замертво. Положили Гурия до утра в сарай, лицо от крови отмыли, стали ждать, когда хватятся сына столь высокой особы. Мардарию родители наказали: из дому – ни ногой, сидеть тише воды, ниже травы. «Что ж ты наделал», — только и повторяла мать, а отец мрачно молчал. Олёну вернувшиеся от гостей родители, узнав о происшедшем, буквально силой затолкали в дом. А когда стало уже темнеть, прибежала городская стража с факелами, принялись расспрашивать: не видали ли молодца лет эдак двадцати от роду, высокого, статного, белобрысого да ушастого. Что поделать: рассказали все, как есть, провели в сарай, где лежал покойный. Скоро прискакал сам тысяцкий со слугами, те принялись расспрашивать, что да как вышло. Папа Гурия стоял, белее мела, едва слезы сдерживал, рука в рукоять меча так и впилась. Только выстрелил словом, как из лука: «Кто?!» «Сам погиб», — отвечали кузнецы, гончары да кожевники все, как один. На мокрых досках споткнулся, упал и… Вчера ливень был, сегодня днем опять дождик моросил, белье, что бабы на просушку повесили, опять промокло, чтоб его… Мертвеца погрузили на телегу и увезли. Ушли стражи городские, и только тогда рискнул Мардарий высунуть голову в окно.
Ночью почти не спал, только под утро провалился как в темный душный погреб в сон, короткий и тревожный. А за полдень явился к ним кончанский староста, хорошо знавший и отца, и сына. Когда начал он речь, по коже Мардария холодок пробежал.
— Не от случайности погиб Гурий, – тяжело произнес гость. – Ударился он об угол избы, это верно. Только вот почему скула у него сломана и на подбородке ссадина? – он пронзительно посмотрел на сжавшегося в комок Мардария. — Не может того быть, чтобы в одно время и левый висок, и правую скулу расшибить. Крепкий был удар, знать, на силача Гурий нарвался.
— Не хотел я… – буквально выдавил из себя юноша. – Кабы знал, ударил вполсилы.
— Кабы знать, где упасть, соломку бы постелил. Поздно ты спохватился, — вздохнул кончанский староста. – И угораздило же тебя с сыном тысяцкого схлестнуться. – Он помолчал, оглядел побледневших родителей Мардария. – Вот что я тебе молвлю. На то, что суд будет честный, не надейся. Бежать тебе надо далече от Новгорода. Чем дальше, тем лучше. И чем раньше…
— Куда бежать? – Мардарий с ужасом осознал, что, покинув Новгород, он расстанется с Олёной. Может, быть, на годы, если не…
— Знаю, зазноба у тебя здесь, — проговорил староста. – Придется с ней расстаться – на время, пока буря не утихнет. И с семьей попрощаться придется. Если хочешь остаться жив и цел, на воле, а не в душной темнице с клопами.
Мать тотчас в слезы. Отец держался… держался рукой за сердце. У него в последний год в груди что-то покалывать стало. Ему уж друзья, родня да соседи советовали ремесло оставить – благо, сын вырос, кузнечному делу сызмальства обучен. В колыбели заворочался самый младший в семействе. Двоих средних моровая болесть унесла, прежде того – деда Антипа, а самого Мардария и его родителей, по счастью, не тронула. Мардарий обернулся к отцу и матери, на глаза его тоже навернулись слезы:
— Простите меня, родные…. – он обнял плачущую мать. – Я вернусь, непременно.
При этой сцене даже у кончанского старосты на глазах выступили слезы. Помолчав немного, он снова заговорил.
— Вот что я скажу тебе. Отправляйся, не мешкая, до темноты. Купцы снаряжаются на Двину, в низовья. Я бывал там, когда с чудью торговал. Места хорошие, рыбные, дичью богаты, грибами да ягодами. Есть там остров напротив деревни Лявли. Места просто чудесные! И наши купцы как раз в те края направляются. Как прибудешь в Лявлю, разыщи избу Ипата.
— Кто этот Ипат?
— Ушкуйник бывалый. Не единожды в каяны и мурманы ходил за добычей. Ранили его, с тех пор в море не бывает, в землю врос, крестьянствует. Ипат тебя приветит и приютит. Места те дальние, у тысяцкого хоть руки и длинные, а туда едва ли дотянутся.
Отец сбегал в кузницу и принес оттуда большой сверток, бережно положил на стол, развернул его. На белой тряпице лежали наконечники стрел, копий, рогатин, охотничьи ножи. Потом достал из висевшей на плече холщовой сумки шестопер – страшное оружие, представлявшее собой булаву с шестью железными пластинами. В руке воина и просто сильного и ловкого человека он представлял собой смертоносное орудие: раскалывал, как орехи, черепа вместе с шеломами, сминал доспехи и ломал кости как гончарную посуду.
— Это тебе на продажу. Ты ж с купцами поплывешь на север, — сказал отец. – Хорошие наконечники везде в цене. И шестопер – дорогая вещь…
— Нет, его – не продам! – твердо заявил Мардарий. – Пригодится самому. Он взял оружие в руку – тяжелая штука! Взмахнул пару раз, будто сокрушая невидимого врага.
Отец тогда открыл ларь, достал оттуда еще с полдюжины наконечников, прибавил к остальным. Мардарий подумал – и взял в дорогу крепкий и надежный колонтарь: сгодится для защиты, ежели лихие люди нападут. Сборы в дорогу были недолги: фляга с колодезной водой, большая краюха хлеба, кус сала, мешочек с солью и разные бытовые мелочи, потребные отправляющемуся в дальний путь. Дольше длилось прощание с родными. В конце концов, прокашлявшись, кончанский староста напомнил парню, что пора в дорогу. Его, быть может, сегодня схватят, если уже дознались, кто убил. Хоть уличанские жители и горой за него, а ведь наверняка найдется кто-то, обиженный на Мардария или не в меру болтливый, не умеющий язык в узде держать. Да и купцы уже готовятся к отплытию. Посидел Мардарий на дорожку и оставил дом. Тяжелым, горьким было прощание с Олёной. Рыдала девушка на груди его, а Мардарий гладил пушистые, пшеничного окраса волосы и шептал на ухо: «Не плачь, любушка моя. Вернусь – может через год, может, через два. Только ты дождись…» И та сквозь слезы клялась, что не забудет, и год прождет, и два, и десять, ежели так надо». С друзьями-сверстниками проститься он уже не успел, попросил родителей своих передать, что жив-здоров, убыл из Новгорода с товарами, а куда, не велел сказывать – сами понимаете. А Олёне обещал, как прибудет в Лявлю, с первым же купецким обозом отправить весточку о себе, письмецо берестяное: мол, все хорошо у меня, не печалься понапрасну.
— Беречь буду письмо твое пуще глаза, пуще жемчуга, пуще самоцветов, — клялась Олёна.
— Нет-нет, — убеждал ее Мардарий. – Не храни послание мое, сразу сожги в печи! У тысяцкого глаза да уши везде, прознают – беда мне тогда. Отец за сына отмстит, до двинского устья доберется, а меня разыщет, — он на прощание поцеловал ее. Так и расстались.
В медленно, но неуклонно сгущающихся сумерках спешил он закоулками к волховской пристани. Торопился, шел перебежками, низко пригнув голову, ворот подняв, избегая сталкиваться с прохожими. Когда он выбежал на главную улицу Людина конца – Прусскую, кто-то окликнул:
— Эй, Мардарий, не ты ли это?
Юноша вздрогнул, ускорил шаг, не оборачиваясь, крикнул чужим голосом, нарочито хрипя:
— Обознался, братец. Прохором меня звать…
— А похож, ей-богу похож, — донеслось вслед, но Мардарий уже свернул в боковую улочку.
Яркое пламя факела заставило его отпрянуть и спрятаться в кустах малинника как вчера, в тот роковой вечер. Из-за угла вынырнули городские стражники, прошли мимо, погромыхивая оружием. Мардарий присел на корточки, чтобы его не было заметно. Стражи обсуждали какое-то происшествие, один из них, видно, самый бойкий и говорливый, подкреплял каждое сказанное слово жестом:
— Вот Христом Богом клянусь, не мог он сам навзничь упасть. Рожа у парня разбита. Видать, кто-то знатно побил его. Со всего лихого размаху – да по щеке. Он отлетел в сторону, ну и…
— Известно, чьих рук это работа. На той улице Мардарка первый буян. Видать, силу удара не рассчитал – и насмерть, — встрял второй.
Мардарий прижался спиной к невысокому забору, согнулся в три погибели.
— А, может, не он. У тысяцкого нашего со многими в городе счеты, — не соглашался третий.
— Вот услышит тысяцкий, так задаст тебе, — ухмыльнулся второй.
— А ты донесешь слова мои, друг сердечный? При всем народе или на ушко тысяцкому?
Продолжение разговора Мардарий не расслышал. Когда шаги затихли вдали, он припустил со всех ног к реке. На бегу едва не сшиб одинокого путника. Вслед раздалась отчаянная брань.
Уже стало темнеть, когда Мардарий спустился на пристань, где на мешках сидели торговцы. Старший недовольно пробурчал:
— Заждались тебя, дружок. Солнце вот-вот сядет, а его где-то черти носят…
— Простите, люди торговые, — Мардарий проворно шагнул через борт ушкуя, вслед ему раздался окрик:
— И куда ж ты лезешь-то? И без того корабль перегружен. Вылезай, садись в соседний. – Рядом на волнах покачивался еще один парусник, где нашлось место беглецу.
— И кто ж ты таков будешь? – кормщик, слегка прищурившись, внимательно поглядел на гостя. – Мы тут все друг дружку знаем, как облупленных.
— Мардарий я, оружейника Трофима сын, – не стал врать он. – В чудские земли товар везу.
— Про тебя много чего болтают сегодня, — произнес кормщик. – Так-то тебя выдать полагалось бы, да староста – мой давний друг, молвил слово за тебя. Так и быть, отвезем тебя на Двину.
Вдали высилась каменная громадина Софии. Летняя ночь накануне солнцестояния на настоящую ночь не похожа: сизые сумерки, в которых теряются краски, но ясно и отчетливо видны очертания предметов. Вот и главный храм Новгорода из белого стал серым, купола его, сверкнув, было, в последних лучах закатного солнца, сделались темными. Ушкуи тихо отчалили от деревянной пристани, заскользили по текучей глади Волхова, разрезая килями отражения теремов и храмов, которые уже растворялись в потемневшей воде.
А в дом Мардария в этот вечер нагрянули люди тысяцкого: бряцали оружием, бесцеремонно оглядывали помещения, залезли в погреб, распугали на дворе кур. Вновь пошли расспросы соседей: не видал ли кто Мардария? Но никто ничего толком сказать не мог: исчез – как в воду канул. Так и вернулись ни с чем, изрядно осердив тысяцкого.
…Долог был путь – по рекам и озерам, а где и волоком. Не чураясь никакой работы, Мардарий впрягался вместе со всеми, перетаскивая ушкуи с одной реки в другую. Ныла спина, плечи, но сильный и крепкий юноша трудился вместе со всеми. Когда достигли Ваги, морока с волоками закончилось, по этой реке спустились в Северную Двину. По берегам величавой реки тянулись сосновые боры, откуда доносился смолистый запах, сумрачные ельники, тянуло душистым ароматом заливных лугов, иногда доносился дым редких селений.
Среди купцов половина прежде ходила в морские походы на сумь, свеев, иные не гнушались и грабежами русских градов и весей. В те времена купец и пират часто совмещались в одном лице, притом разорить город соседнего княжества, жители которого говорили по-русски и исповедали православие, вовсе не считалось преступлением: Новгород, Тверь, Москва, Рязань были самостоятельными государствами, зачастую выяснявшими отношения друг с другом посредством грабительских набегов. История сохранила память о кровавых побоищах между русским при Липице, Бортеневе, осадах и разорении городов. А уж вольные ушкуйники, иные из которых были вынуждены покинуть Новгород, спасаясь от возмездия за преступление, тем более не брезговали поживой в каком-нибудь волжском русском городке.
Однако о набегах на русские города вчерашние пираты, а ныне мирные купцы (завтра, глядишь, опять пираты) рассказывали неохотно. Куда чаще вспоминали о дерзких рейдах через Варяжское море, опустошениях свейских берегов. Бывалый ушкуйник Игнатий рассказывал о том, как однажды его ватага столкнулась со знаменитыми витальерами, коими предводительствовал отчаянный немчин Клаус, сиречь Николай. Два ушкуя потеряли тогда ребята, но и немчинам крепко досталось. От той схватки остались на теле ушкуйника рубцы, лишился он и правого уха. Своим увечьем Игнатий страшно гордился, как и трофейным мечом, добытым в другом бою, в Каянской земле. Ныне старый ушкуйник разбойным набегам предпочитал мирную торговлю с двинской чудью.
Вниз по Двине плыла маленькая флотилия ушкуев. Мардарий белыми ночами долго не мог уснуть, вспоминая родимый дом, улицу, где прошло его детство, и началась юность, красавицу Олёну, друзей, домочадцев. Думал и о своем роковом поступке – убийстве, пусть и непредумышленном, сына тысяцкого Гурия. И все чаще парень являлся ему во снах; видел он и отца его, известного всякому новгородцу, и мать, хоть и не знал ее в лицо. Без злобы, скорбно и укоризненно глядели на него родители, которых он лишил сына. «Простите меня, не хотел я, так получилось», – шептал Мардарий. «Бог простит», – отвечал тысяцкий, по щекам его жены текли слезы. Мардарий просыпался ранним утром, точнее, среди ночи, светлой, почти прозрачной; в белесом небе восходящее солнце – будто земляника в миске со сливками. В Новгороде в это время за полночь уж темень была. Из леса доносились посвисты ранних птиц; потом запевала зарянка, взмывали над широкой рекой первые чайки, с отчаянными криками проносясь над водой. Подымались и ушкуйники, разминали затекшие члены, потягивались, кряхтя, умывались забортной водицей, гоня остатки сна, а ночная смена отправлялась на покой, укладывалась, подложив под головы шапки и опустелые мешки.
Причаливали к мысам-наволокам, вели меновую торговлю с чудинами, лопотавшими что-то на своем наречии. Новгородцы рыбачили, варили стерляжью уху. Однажды собрали на лесной лужайке первую созревшую морошку, нарвали цветов и листьев иван-чая, заваривали потом пахучий напиток, пили, смакуя. В русских деревнях гостей угощали квасом и бражкой.
Миновали крепостцу Орлец – форпост новгородских владений в Заволочье. Кормщик Степан наказал Мардарию никуда не отлучаться из ушкуя. А лучше вообще головы не высовывать – новгородскому наместнику на Двине могли уже донести о бежавшем из города убийце: резво спешат гонцы, обгоняя торговые караваны. Так и просидел парень весь день безвылазно на дне корабля. Лежал, заложив руки под голову, любуясь на бревенчатый тын, из-за которого выглядывали крепкие башни каменного детинца. А торговые гости тем временем распродавали товары новгородские; вернулись поздним вечером, веселые, иные уже хмельные, с ворохами лисьих, куньих и горностаевых шкурок.
— Обо мне кто вопрошал? – обратился Мардарий к кормщику, едва тот сошел со сходней.
— Про тебя – нет, — ответствовал тот, утирая рукавом опашня мокрые от браги усы. У Мардария отлегло от сердца. С другой стороны, обидно было юноше, что не довелось ему поглазеть на город не с берега, а изнутри, пройтись по его улицам; интересно знать, мощены ли они, как в Новгороде, или там голая глина, грязь непролазная, как в чудских деревушках.
Река расширялась, ветвилась на протоки, ушкуи шли между большими плоскими островами; на одном из них, где раньше было чудское капище, теперь высилась деревянная шатровая церковь. Вдоль берегов Двины стояли крепкие, добротные избы, у иных над кровлей гордо вздымалась деревянная голова коня, у других – птица, у третьих – лосиные или оленьи рога.
А сами лесные красавцы лоси нередко выходили на песчаные берега великой реки для водопоя, но, услышав человеческие голоса и удары весел, убегали прочь, с громким хрустом проламываясь сквозь ветви прибрежного плавника и ивовые заросли. Хлопая крыльями, поднимались из зарослей осоки утки. Новгородцы оказались меткими лучниками, за время путешествия сбили с десяток коричневых утиц и пестрых селезней, добывали гусей. А в кустарниках над водой тенькали, тренькали, попискивали более мелкие пернатые – камышевки, пеночки, славки, трясогузки, за которыми охотились стремительные сапсаны.
Новгородские торговые люди тоже пели – о молодецких забавах Васьки Буслаева, о битве при Раковоре, где было нанесено тяжкое поражение немчинам, о лихих набегах ушкуйников, возвращавшихся из чужих земель с богатой добычей и полоном. Звенели расстроенные старые гусли, кто-то в такт мелодии пристукивал ложкой, другой – сапогом. Когда же перепоют все песни, а пальцы гусляров устанут перебирать струны, заводят разговоры.
Передавали друг другу слышанное о событиях в мире: нестроениях в Неметчине и Фряжской земле, разгроме басурманами сербского войска на Косовом поле, делах в Орде, Царьграде, Литве и русских княжествах… Все это новгородцы узнавали из уст таких же купцов, ходивших в дальние земли, а по Руси, превратившейся к тому времени в пестрое, лоскутное одеяло из многих враждующих промеж собою земель, немало попутешествовали и сами. Еще сказывали про смелых мореходов, дошедших до земли, рекомой Матка, и зревших там будто бы город хрустальный, где колокола звенят божественной музыкой, а людей не видать. И про странствия Садко говорили. Шутка ли: оборотистый купец полмира обошел, пол-Новгорода скупил, да еще и с дочерью царя морского обвенчался.
— Когда ж это было-то? – поинтересовался удивленный рассказом Мардарий. Имя купца, ставшего символом новгородской торговли, он слыхал, конечно, но вот про путешествие в пучину морскую впервые узнал от его собратьев по торговому сословию.
— Давно, нас еще на свете не жило, а деды наши тогда в колыбельках качались, — ответил Панкрат из Славенского конца, знаток великого множества историй старопрежних времен.
Так, без особых приключений, с песнями и байками добрались до Лявли. На высоком берегу громоздились могучие избы, поодаль тянулась зубчатая стена ельника. И вправду вода в Лявле темная, как хороший квас. Она казалась еще темнее, так как из-за леса наползала массивная туча, отражавшаяся в водах. Там, где еловый лес близко подходил к реке, тень его также темнила поверхность реки. Ушкуи рассекали плес, покрытый россыпью желтых кувшинок. Первые дождевые капли ударили по воде, сделав ровную гладь рябой, как лицо крестьянина, перенесшего оспу. Мардарий накрылся холстиной. В прошлую ночь ему не спалось: сперва привиделась Олёна – красивая, статная, она разбросала по плечам льняные волосы, хитро улыбалась жениху. Ее серые очи искрились лукавыми блестками. Тонкие и вместе с тем шершавые, привычные к труду пальчики (дочь гончара лепила глиняные игрушки, олешков разных, козликов да человеко-коней, полканов) расстегнули верхнюю пуговицу, обнажая уголок белого тела под загорелой шеей. Томление овладело парнем. А девушка ласковым голосом звала его: «Ну что же ты, робкий какой – иди ко мне», — и протягивала к нему белые руки с красно-коричневыми ладонями, в которые, казалось бы, навеки въелась глина. Мардарий потянулся к ней – и проснулся под белоночным небом, чистым, как парное молоко, слегка разбавленное соком сладкой голубики; лишь у окоема клубились облака. «Эх, такой сладкий сон прервался», – подумал он, и вскоре опять погрузился в волшебный мир видений, надеясь вновь свидеться с Олёной не наяву, так во сне и продолжить то таинственное, запретное, о чем принято стыдливо умалчивать, что только начиналось между ними, пусть не въяве, а в загадочном, вещем, сладко-тревожном мире сна.
Но вместо желанной Олёны явился в новом сне убитый им, пусть и невзначай, сын тысяцкого Гурий. Тяжело дышал он, отирал кровь со щеки и рассеченной нижней губы, а из пробитого виска продолжал струиться бурый поток. «Зачем ты это сотворил? Миром бы уладили дело…» – бормотал восставший мертвец, и смотрел на убийцу своего в упор – не дерзко, с вызовом, с пренебрежением к сыну какого-то там оружейника (мало ли их в Новгороде и его владениях), а печально, виновато, и в глазах его виделась то ли туманная дымка, то ли завеса дальнего дождя, готового вот-вот пролиться на землю. И точно: слезы явственно вступили на глазах отчаянного гуляки, ухаря, заводилы в кулачных потасовках на вече. «Прости», – шептал Мардарий. «Бог простит», – ответствовал Гурий. И сам Мардарий готов был пустить слезу – и тут внезапно вынырнул из объятий сна. «К Лявле подплываем », – сказал кормщик и принялся тормошить других крепко спящих новгородцев. Утро располагало ко сну: небо было пасмурно, чайки деловито расхаживали по песчаным мыскам – быть ненастью.
Причалили, когда дождь зарядил уже нешуточный, почва раскисала под ногами, скользя и оступаясь, чертыхаясь, поднимались они на высокий берег. Здесь Мардарий распрощался с купцами, державшими путь дальше, к устью великой северной реки, где высился деревянный монастырь Архангела Михаила, и на островах разбросаны были рыбацкие деревушки. Нашел избу Ипата. Дверь была едва подперта жердиной: избы здесь не запирали, все знали друг друга, с ушкуйниками жили в мире, да и сами нередко снаряжались в их походы, русские ладили с чудью, уже постепенно забывавшей язык предков и перенимавшей обычаи пришельцев. Ипат окликнул парня издалека: шел он по едва заметной тропинке, протоптанной в кущах кипрея, нес лукошко с первыми подосиновиками и подберезовиками.
— Кто таков? – с деланной строгостью спросил. – Не видал тебя ране. По торговому делу в наши края прибыл?
— Мардарий я, Трофимов сын, из Нова города…
— Трофима? – Ипат подошел, поставил лукошко на землю. – Славные мечи кует отец твой! Я орудием его двум мурманам головы снес. Эх, было время, ходил я ворога бить. А ныне вот, – он взмахнул правой рукой и только тут Мардарий заметил, что та неестественно искривлена. – Худой из меня ныне вояка. А ты проходи в дом, – он поднял левой рукой лукошко, ногой отодвинул жердь. Мардарий прошел в бедную, но чистую, аккуратно подметенную избу, перекрестился на образа. Хозяин выставил жбан малинового кваса, разлил по чаркам.
Мардарий рассказал свою печальную историю. Ипат слушал, хмурился, вздыхал.
— Вот так угораздило тебя… — вздохнул после недолгого молчания. – Что ж теперь делать-то?
— И, правда, что? Век жить в вашей Лявле?
— А чем же наша Лявля плоха? – с обидой в голосе отвечал хозяин, с укоризной глянув на столичного беглеца. – Конечно, не рай на земле, зато живем тихо-мирно, со всеми ладим, торгуем помаленьку – рыбой красной, рухлядью пушной, да хоть грибами, — он указал здоровой рукой на лукошко с подосиновиками. Будешь тут обретаться, покуда… — он задумался, — может, тысяцкий помрет, ты и вернешься в родной дом и с Олёной своей повенчаешься. А пока отвезу я тебя на остров. Видел, небось, когда мимо плыли?
— А как зовут остров этот?
— Так у нас что ни остров, то Зеленец. Есть малый Зеленец, по соседству, а этот – большой.
— Много ль народу там живет?
— Три деревеньки. А остров просто чудесный: трава по самую грудь вырастает, любо там скот пасти, на зеленецких лугах. В реке рыба так и кишит, в лесу – ягоды.
Ипат внимательно смотрел на гостя, упершись светло-русой с легкой проседью, похожей на нити паутины, бородой в стол.
— Чую, тоска тебя гнетет тяжкая, — промолвил он. – Ничего, поживешь тут, пообвыкнешь.
— Едва не каждую ночь убиенный снится, — вздохнул Мардарий.
— А я думал, по зазнобе скучаешь, — Ипат все так же внимательно рассматривал гостя. – Так убил-то ты его невзначай. Хотя, ежели сын набольшего человека от твоей руки пал, на правый суд надежды мало…
— Не о том я, не суда боюсь! – горячо воскликнул парень. – Грех мой спать спокойно не дает.
— Так и царапает душу, как вот она, – хозяин указал пальцем в угол. Там суетился маленький, юркий, подвижный зверек. Изящно изогнувшись, бойко вспрыгнул он на лавку, спугнув большую зеленую муху, которая с недовольным жужжанием закрутилась по избе. – Ласка, Лизкой нарек, ибо женушку покойную Лизаветой звали. Тоже спокойно не сиживала, весь день в заботе, в работе, на ней дом держался. Померла хозяйка три года назад – и нет в доме того порядка, что прежде был.
Ипат огляделся. В углах – лохмы паутины, забитой пылью да дохлыми мухами, на столе тоже пыль. Горшки закопченные разбросаны, где ни попадя, одежка раскидана. Только образа сияют в свете лампады, аккуратно начищенные. Неуютно в доме без женской руки.
— Лизку я заместо кота держу, – усмехнулся Ипат. – Без нее мыши бы заели, припасы попортили. А так зверек проворный, не то, что твой котофей: полдня спит, полдня по чужим дворам шляется, жиреет на хозяйских-то харчах, нет, чтобы идти мышковать – требует рыбки, молока да сметаны. Жил у меня такой бездельник…
Ласка прыгнула на стол, потянулась черным носиком к Ипатовым рукам, обнюхала заскорузлые пальцы, потерлась о ладонь. Мужик потрепал ее по щеке. Ласка соскользнула на пол и запрыгала по горнице.
— Жонка померла от горячки, старшего сына в море унесло, младший в болото сдуру полез, клюкву собирал – так и заглотнула его трясина топкая. Дочь взамуж выдал. Так и живу один-одинешенек. Редкий гость ко мне наведается. Да и я по гостям не ходок.
— На остров большой перевезешь? – вопросил Мардарий.
— А то как же! Садись в лодку, да и погребем, – отвечал Ипат.
Пока лодка пересекала протоку, частый, нудный и назойливый дождь внезапно закончился, в разрыв облаков проглянуло солнышко, словно приветствуя» молодого новгородца. Пристали к берегу, Ипат привязал суденышко к росшей на берегу крепкой иве. Мардарий огляделся: перед ним простирались высокотравные луга, среди которых змеилась едва заметная дорожка. По ней зашагали в ближайшую деревню.
Лявлинские крестьяне сбежались глядеть на гостя из далекого Нова града. Так и ахнули: писаный красавец – кафтан атласный, на него накинут опашень, на ногах – сапоги сафьяновые, на голове – шапка бобрового меху, не по сезону.
— Князь приехал! – голосили жонки и девки, мужики степенно кланялись гостю. Хотел, было, Мардарий крикнуть им: «Да что вы, в самом деле? Какой князь из меня? Кузнец я, оружейник потомственный!» — да раздумал. «Хотят звать меня князем – ну что ж, пусть, оно не обидное прозвание, а почетное. Князей тут, надо думать, отродясь не видывали». Так и закрепилось за ним звание «князь Мардарий». А как прошелся он по деревне, надев собственноручно выкованный железный колонтарь, на котором играли блики вечернего солнца! Как дивились на него местные жители, как, весело присвистывая, бежали следом за ним мальчишки; ловил он и восхищенные взгляды девиц, которые, едва повернется к ним гордый своим обликом «князь», тотчас смущенно отводили взоры. Какая зависть читалась в глазах мужиков! Шел юноша, небрежно поигрывая шестопером – страшным оружием в руках умелого бойца.
Он поселился в избе старого, полуглухого Афанасия, приходившегося дядей Ипату. Изделия свои обменял у крестьян на плотницкий инструмент и вскоре приступил к строительству собственной избы – не век же ему проживать в избе старика, надо и честь знать. Староста Евстафий, с которым у Мардария с самого начала установились самые теплые, дружеские отношения, прислал в подмогу своих сыновей, почти ровесников Мардария, впрочем, смотревших на него, как на старшего – все-таки князь! С избой управились быстро. Хоть и скромно было жилище, ничуть не похоже на княжеский терем али боярские хоромы, однако ж, вышел дом на славу: крепкий, теплый, надежный.
Рядом с избой к осени поставил Мардарий кузню. И начал ковать для лявлинцев охотничье да боевое оружие: кому рогатину, кому наконечники для стрел, кому нож, а кому и настоящую саблю – не дамасский булат, конечно, но от ворога да разбойника оборонит, ежели умеючи с ним обращаться. И себя не забыл: выковал богатырский меч, по руке в самый раз, таким можно непрошеного гостя, свея али немчина, надвое рассечь вместе со всеми его хвалеными доспехами. То, что «князь» трудится в поте лица на кузне, местных жителей ничуть не удивляло: откуда им было знать, что ремесло настоящего князя – суд да война, а сабли-мечи ковать – не княжья забота. Платили за работу – кто, чем мог: кто одежей зимней, кто мукой, кто рыбой, выловленной в Двине-реке, кто дичью боровой…
За летом обильным дождями пришла тоскливая осень, грянули первые заморозки, выпал снег, первым, хрупким льдом покрыло протоку, отделяющую Зеленец от правого берега. В последний раз отправился Ипат на остров в лодке; тончайший, прозрачный лед крошился под ударами весел. Привез он вместе с товарами берестяное письмецо от Олёны. Дрожащими от нетерпения руками развернул Мардарий бересту, разгладил шершавой ладонью. Начал читать кривоватые, будто пляшущие, буквицы – и онемел, письмо выпало из рук. Сообщала ему зазноба, что, не дождавшись милого с далекой Двины, поддалась на уговоры родителей и выходит замуж за Филиппа, такого же, как и он, кузнеца. Просила простить ее. «Там, в северных землях найдешь ты свое счастье, — утешала она парня. – А про меня забудь». С криком выскочил Мардарий из избы, в чем был, не помня себя, побежал к реке, утопая по колено в сугробах. Снег набился в кожаные уледи, на бегу обронил Мардарий бобровую шапку, на другой день мужики ее нашли, отдали юноше. Метался он по берегу, не зная, то ли броситься в обжигающе-холодную, едва тронутую ледком воду, то ли как-то иначе наложить на себя руки. Вернулся в избу, лицо мокро от слез, одежа – от тающего ноябрьского снега, схватил нож.
— Мардарий! – услышал он за спиной, обернулся.
В распахнутую настежь дверь врывался сырой, недобрый ветер, а на пороге стоял Ипат:
— Не сотвори над собою греха… — весомо произнес он, входя в избу. – Коли сотворишь, не замолишь уже, не искупишь. Брось нож!
В ярости Мардарий воткнул лезвие в столешницу.
— Поди прочь, Ипат! – рявкнул он.
— Не уйду, — твердо ответил тот. – У тебя заночую. Не могу я оставить тебя одного, порешишь себя. Догадываюсь, беда какая в доме приключилась.
— Не твое дело! – отрезал Мардарий, но все-таки рассказал о том, что произошло.
— Когда я Лизаветы лишился, тоже поначалу места себе не находил, погубить себя хотел. Да потом одумался. Так решил: уж коли Господь присудил мне провести остаток жизни одному, то, значит, испытание послал, придется нести свой крест до могилы, по Его промышлению.
Мне-то уж много лет, куда мне второй раз жениться. А ты молод еще, оглянись вокруг – девки лявлинские тебе глазки строят. Помяни мое слово, женишься еще…
— Не буду! – врезал кулаком по столу Мардарий, аж доски угрожающе затрещали. — Буду бобылем жить до скончания дней своих.
— Как знаешь… – вздохнул Ипат. – Только за нож больше не хватайся. Хорошо?
Мардарий ничего не ответил, кивнул только.
Прошла зима. Весна на Севере не сразу вступает в свои права, зима не сдает позиций без боя.
Оттепели перемежались резкими похолоданиями с метелями и снегопадами, потом опять грянет теплынь – и огромные сосульки свисают с крыш и причелин, грозя обрушиться на голову нерадивому хозяину, не озаботившемуся убрать эти переливающиеся на весеннем солнышке, прозрачные, как слеза, ледяные «дубинки», способные проломить череп так же точно, как палица или шестопер.
Ночами за рекой выли волки. Однажды, когда лед еще был достаточно прочен, стая с правого берега перебралась на остров. Лаяли собаки, испуганно храпели кони, люди боялись высунуть нос из жилища. И только Мардарий, не страшась голодных хищников, выбрался под утро из избы. Серые тени метнулись к нему. Удар шестопера размозжил голову одному волчищу, другой, заскулив, отбежал в сторону, оскалился и затрусил прочь, за ним еще трое. Волчья шкура украсила скромный интерьер «княжеского» дома.
Мардарий обустраивал свое нехитрое житье. Поутру, до зари еще, выходя из избы, расчищал крыльцо и дорожку от выпавшего за ночь снега, свет лучины из оконца помогал сориентироваться в предрассветной темени. Жадно вдыхал он весенний ветерок, летящий с реки, еще скованной ледяным колонтарем, но уже готовой освободиться от доспехов. На льду образовывались огромные промоины, все опаснее было ходить через протоку в церковь, стоящую на высоком берегу. Дома Мардарий соорудил свой маленький домашний «храм»: Богородица-заступница, Матерь София, покровительница Новгорода, Николай, помощник всех странствующих и путешествующих, Георгий, первый средь воинов… Помолившись, справив скромный завтрак, шел Мардарий в кузню, читал свежие следы на снегу – заячьи, лисьи, горностаевые. Солнце уже ярко светило. Низко склонившись, вступал он в свою мастерскую, раздувал огонь – и начиналась тяжкая, долгая работа до седьмого пота. Делал ножи, рогатины, наконечники для стрел и копий, заказывали ему и крестьянский инвентарь – косы, вилы, топоры плотницкие. За работой отступала терзавшая его душевная боль.
Уставший до полусмерти, далеко за полдень едва добирался до избы, под звон капели и мелодичное попискивание синичек. Запивал сырую репку травяным кежем, хлебал ушицу из выловленной в протоке рыбы – тем и сыт. И снова за работу. Иногда в дверь кузни стучались:
— Княже, сработай мне новую горбушу.
Хотелось крикнуть: «Какой я тебе, к черту, князь. Я такой же мужик, как все вы, только что родился в стольном Нове граде да кузнечному ремеслу обучен». Так не поверят, скажут – прикидывается простолюдином, а на самом деле князь, взгляни-ка на степенную походку, гордо расправленные плечи, хоть и с утра до вечера спины не разгибает.
Ужинал затемно, загребая деревянной ложкой клюкву из глиняной миски. Клюкву собирал сам на болотце, а вот посуду принесли ему в качестве платы за ножи и ухват, изготовленные им сельской вдовушке, которая так и вилась, так и кружилась вокруг молодого красавца-кузнеца, однако и не добилась от него взаимности. Иные девушки из зеленецких деревень тоже положили глаз на новгородского «князя» — бесполезно. Пред иконою Софии-Премудрости дал юноша обет безбрачия.
В начале мая река наконец-то взломала сковывавший ее тяжкий ледяной панцирь, быстрое течение несло потемневшие льдины к Белому морю. Стоя на берегу, Мардарий следил за уходящим прочь льдом. Вот две льдины с треском налетели друг на друга, будто две новгородские лодьи, не желавшие уступать друг другу место у пристани. На соседней льдине с отчаянным лаем бегала лохматая собака, невзначай выбежавшая на реку и вдруг оказавшаяся вместе с куском прибрежного льда посреди Двины, среди множества проносящихся мимо обломков и осколков недавно еще единого ледяного поля. Едва плавучий «островок» оказался поблизости от берега, как собака бросилась в воду и, борясь с течением, сумела-таки достичь спасительного берега, где ее уже подхватил мужичок, завернул в овчину и понес в дом – будет сторожем крестьянскому хозяйству, отгонять громким лаем зверей да лихих людей. В пасмурном небе с криком носились сизые чайки, вернувшиеся из дальних странствий, изредка мелькали утки, гуси. Скоро дружной гомон водяной птицы огласит берега, вернутся и мелки пичуги – на днях Мардарий слышал в березовой рощице пение зяблика. Природа пробуждалась от зимнего оцепенения.
Когда река окончательно очистилась ото льда, первая робкая зелень проклюнулась на ветвях, а среди мертвой прошлогодней травы крохотными солнышками показались цветы мать-и-мачехи, пристала к берегу лодка. Важный, осанистый хозяин суденышка прошествовал к дому старосты.
— Грамотка тут из Нова города к некоему Мардарию, он здесь живет?
Евстафий молча кивнул.
— Мне ее Ипат вручил. Недужен он, потому сам на остров прибыть не может, просил меня передать вот это, — и протянул свернутую трубочкой бересту старосте.
Мардарий орудовал молотом в кузнице, когда в дверь просунулась бородатая физиономия Евстафия. Кузнец вытер потный лоб тыльной стороной ладони, подошел к двери, молча взял бересту. Письмо было от матери. Матушка сообщала, что тысяцкий зимой занемог и помер – да какая теперь ему, Мардарию, разница, все, что было, осталось далеко в прошлом. Вот только… Отец тоже тяжко болен, и едва ли долго протянет. И почему так: что ни весточка, то непременно дурная? Хотел Мардарий, дождавшись, когда прибудут гости новгородские (говорили, через две-три седмицы приплывут на лодьях), вместе с ними отправиться в родной город. Потом, когда остыл, подумал: сколько шло берестяное письмо до Лявли? Сколько ден будет добираться до Нова города? Может статься, пока грамотка шла, отца уже похоронили.
Вздохнул парень, повел плечами, ничего не ответил Евстафию. Ладно, дождусь земляков, те наверняка знают, жив ли кузнец Трофим. Точно, через две седмицы и новгородские купцы с товарами пожаловали. Мардарий, бросив работу в кузне, побежал к пристани – может, еще какая весточка пришла? Порасспрошу-ка людей торговых, как там моя семья, передам письмецо матери, а, может, сам в дорогу соберусь, не век же мне вековать здесь, на Двине.
И узнал он от земляков из Людина конца, что погибла родня его во время большого пожара: огонь ночью разбушевался, когда жители улицы мирно спали. Многие так и задохнулись в дыму, средь них – его мама и братец младший, который еще только первые шаги делать учился. А отец, почитай, с месяц назад умер, все сердцем маялся – с того самого дня, как насмерть зашиб Мардарий сына тысяцкого. Узнав все это, юноша так и рухнул в траву, думали – обморок, прибежали мужики, стали квасом отпаивать. Постепенно пришел в себя, взяли его под руки, отвели в избу. Три дня лежал, никуда не выходил, еду ему староста приносил, а он к ней почти и не притрагивался. На четвертое утро встал, побрел в кузню: не век горевать, работа ждет. Раздул кузнечный мех, принялся яростно, остервенело колотить молотом, грохотом прогнав с подворья сорок и ворон, переполошив всех окрестных псов.
Последняя ниточка, связывавшая его с Великим Новгородом, оборвалась, сгорела в пламени пожара. Целыми днями орудовал Мардарий в кузне, а ночами долго не мог заснуть, слезы лил, рыдал, уткнувшись в подушку. А потом горячо и страстно молился – не за себя, за жителей двинского острова, дабы минули их все беды: пожары, мор, глад, набеги разбойные.
К «князю» Мардарию приходили сельские жители не только за железными изделиями, но и за мудрым советом, невзирая на молодость «князя». Прошло несколько лет. Однажды явилась к нему депутация лявлинских крестьян – и островных, и тех, что живут в деревеньках по правому берегу. Весть пришла, что Двинская земля под руку Великого князя Московского отошла. Великий князь Василий двинянам уставную грамоту даровал, чего при новгородской власти не было, и быть не могло. «Скажи, как нам-то быть? – вопрошал Евстафий. – К Москве уйти, али с Новгородом остаться, как исстари было?» Знали, что не по доброй воле покинул Мардарий Великий Новгород, потому хотели видеть в нем сторонника Москвы.
«Князь» Мардарий оглядел толпу мужиков, сдвинул на лоб шапку, поскреб затылок.
— Подождите, близняна, не торопитесь делать выбор. Как еще все повернется?
Иные зашумели: тяготила их зависимость от Новгорода, и не только дани далекому городу, но и шалости ушкуйников, нередко грабивших крестьян, отнимавших улов у рыбаков, резавших скот, а то и неуступчивых хозяев. Вот Москва – это сила, и не токмо сила, но и справедливость – властитель тамошний уставную грамоту нам дарует. Однако Мардарий советовал им подождать – и не ошибся.
Всего-то год минул и – новгородская власть вернула Подвинье под свою тяжкую длань, стала вершить суд и расправу над теми, кто присягнул Москве и других к тому подбивал. Тогда взбунтовалась крепость Орлец. Восьмитысячная новгородская рать осадила мятежный новгородский форпост и, в конце концов, твердыня сдалась на милость победителей.
Жестокой была расправа над защитниками крепости: воеводу со товарищи в Новгород увезли на суд, многих же, уличенных в промосковских симпатиях, казнили, чтобы другим неповадно было Господину Великому Новгороду изменять. Мало того: саму крепость новгородцы срыли до основания, чтобы дух мятежный выветрился из Подвинья.
— Прав ты был, княже! – говорил Евстафий Мардарию. – Если бы мы за Москвой пошли, многие бы голов лишились, да и деревни наши спалили бы новгородцы дотла, они это могут.
Год за годом жизнь Мардария не менялась: работа в кузне, молитва, летом – походы в лес по грибы, осенью – на болотце за клюквой, разбил огород, растил репу да морковь, тем и жил.
Когда крестьяне собирались на сельские праздники-пиршества – братчины и кануны – во главу стола неизменно усаживали «князя», по правую руку – стареющего старосту. Им первым давали отведать пива или браги, а потом медная братыня шла посолонь, каждый участники застолья сам наливал себе в оловянную кружку. В глиняных латках нежно белела камбала, алели темно-розовые пласты царицы северных рек – семги, дразнил, щекотал ноздри запах свежеприготовленной ухи, таяла во рту морошка, красила губы голубика.
Крестьяне просили «князя» рассказать им о далеком великолепном городе, и Мардарий охотно говорил про важных, горделивых бояр из Совета господ, решающих судьбы града, про бурное и ветреное, как северное море, вече, про купцов, привозящих дорогие диковины из заморских стран и сказывающих еще более диковинные байки о тамошней жизни. И, поди, проверь, правду ли рек торговец, ходивший за тридевять земель. И вставали перед очами островных жителей могучие стены великого города, и сияли в свете утреннего солнца купола святой Софии, и голуби залетали в храм и кружили под сводами его. И парусники скользили по волнам Волхова, шумели, галдели торговые ряды, и от пристаней далеко веяло ядреным рыбным духом, а корчмы и пекарни распространяли на всю округу благоухание свежеиспеченных караваев и пирогов, и все это мешалось с терпким ароматом пивного сусла.
— Вот каков он, стольный град, — дивились крестьяне.
Шло время. Умер Ипат, не вставал уже с постели староста Евстафий, юноша Мардарий превратился в зрелого мужчину. Он все так же жил в одиночестве, девушки, которые строили глазки молодому «князю», давно вышли замуж, у них были уже свои дочери на выданье.
В тот год двиняне решили идти в поход на земли мурманов (норманнов, норвежцев). К набегу готовились долго и основательно. Жители многих селений по берегам Северной Двины изъявили желание идти в заморскую землю. Однажды к берегам Большого Зеленца пристали ушкуи, на их парусах были вышиты новгородские кресты. Впереди, на самом большом из них, украшенном еловыми и сосновыми ветвями, с оскаленными медвежьими головами на корме и носу судна, стоял сам двинской посадник Яков Степанович со свитой.
Не удостоив вниманием хворого старосту, посадник двинулся прямиком к Мардарию.
— Так вот он, каков, князь лявлинский, с клещами и молотом в руцех, — басом пророкотал он, входя в кузню. – Ты и вправду князь али самозванец? – он стоял, уперев руки в боки, хитро подмигнул Мардарию. Распахнутый охабень и плотно облегающий телеса кафтан под ним демонстрировал широкую грудь и внушительное пузо посадника.
— Люди так величают, а я и не возражаю, — спокойно ответил он, поворачиваясь к посаднику и кланяясь ему. – Пусть уж лучше князем зовут, чем бранными да непотребными прозваниями.
— Хитрый ты, — посадник уселся на лавку, которая заскрипела под тяжестью его массивного тела, бесцеремонно высморкался. – Ну, коли уж ты назвался груздем, так полезай в лукошко, зовешься князем – иди с нами в поход на мурманов.
— Зачем? – простодушно отвечал Мардарий. – Пошто иноземцев зорить, кои они мне никакого зла не сотворили? И вам, ушкуйники, того не советую.
— Отсидеться решил, — тон голоса посадника враз изменился. – Забыл, что ли, как они во время оно православных людей грабили, церкви жгли, деревни наши в пепелища превращали?!
— Что было, то быльем поросло, — спокойно ответил Мардарий. – Кто старое помянет…
— А кто забудет – оба глаза выжжем! – зло выкрикнул Яков Степанович. – Добром не хочешь?
— Не хочу! – ответил Мардарий.- Я кузнец, а не боец. Могу вам ножи да наконечники продать.
— Вот это дело! – обрадовался двинской посадник. – Заплачу щедро, не обижу. Но ты подумай насчет похода-то. С таким-то богатырем мы и Свейское королевство покорим.
— Скажи еще – и Москву возьмем, и татар прогоним, и Литву, — ухмыльнулся Мардарий.
— Но-но, не дерзи мне тут! – в голосе посадника опять зазвучали угрожающие нотки. – Не хочешь сам в поход идти, так не упрекай других, не язви тут! А то ведь и правда…
— Казнишь? – Мардарий бесстрашно смотрел на хозяина Двинской земли.
— С Ваги люди идут, с Тоймы, с двинских низовий, даже с московских и ростовских земель вон приплыли, — вновь принялся убеждать посадник. – Здешние, вишь, тоже закопошились.
— Ну и пусть копошатся… Только зря они все это затеяли. Вернутся с Норвеги – и беду за собой приведут. Если вернутся еще. А я вам в сем деле не соратник, — твердо и внушительно сказал Мардарий.
— А может, ты в монахи собрался? – опять лукаво подмигнул посадник. – Живешь столько лет бобылем, только труждаешься да молишься. Тебе бы в Михайло-Архангельскую обитель пойти, в монахи. Слыхал, небось, про монастырь на Пур-Наволоке?
— И слыхал, и видал. Я тамо рыбу ловил, под стенами монастыря, так монахи меня прогнали, говорят, ихняя это вотчина, а ты здесь чужой человек, убирайся прочь!
— Так вот примешь постриг, будешь свой человек.
— Прости, посадниче, мне и одному хорошо.
Не смог убедить Мардария двинской посадник. Покряхтел, ругнулся вполголоса, так и ушел ни с чем, сопровождаемый тремя дюжими ушкуйниками. Отправился по деревням мужиков в поход созывать. А те и рады избы, семьи оставить – и уйти в набег, грабить таких же мужиков, отымая нажитое имущество и сжигая избы, бесчестить жен, убивать кормильцев.
Трое сыновей Евстафия – Осип, Викул да Мартемьян – тоже решили идти в поход, оставив отца на попечение старенькой матери и Осипова сына Данилы, которому шестнадцатый год пошел. Он тоже рвался вслед за батькой в поход, Осип пригрозил батогом: мал еще, рано тебе в ушкуйники, вот вырастешь – пожалуйста. И многие односельчане, и жители правобережных деревень вниз по реке аж до самого Михайло-Архангельского монастыря решили идти в дальний поход. И стоял над деревнями плач матерей, сестер, жен, невест, чуяли они – не все вернутся из набега. Кого море поглотит, кого мурманский меч посечет…
А двиняне вкупе с ваганами, тоймичами, каргополами, онежанами, устьяками да пришлыми новгородцами пили отвальное, рекой лилась малиновая, брусничная и рябиновая бражка. И наутро многие шли на корабли, пошатываясь, клоня болящие с похмелья головы, и детишки бежали до пристани, и жонки заполошно голосили вслед. И веселый перезвон гуслей не мог заглушить эти отчаянные крики и плачи.
Весело шагал ученик Мардария Василий, сжимая в руке боевой топор, лезвие которого он выковал самолично. Шел, потрясая грозным оружием, весело вскинув лохматую голову, на поясе болтался нож – тоже собственного производства.
— Дрожите, мурмане! Русь на вас идет! – кричал он, а сзади бежала плачущая мать.
— Вернись, Василек, куда же ты, на кого дом оставляешь? Отец в прошлом годе умер, брат твой с моря не вернулся, больше мужиков в доме не осталось. Куда ж я с двумя дочками-малолетками? Вернись, придет еще твое время – навоюешься.
— Вернусь, не бойся! – не оборачиваясь, кричал Вася. Уже на причале остановился, обернулся, обнял мать, погладил по головкам сестриц, помахал односельчанам.
— Дай-ка пройти! – Викул, небрежно отодвинув паренька, ступил на сходни. За ним взбежал на корабль бойкий пес Дозорка. Спустя минуту, прыгнул в готовый отчалить ушкуй Вася.
Отчалили от берега, весла дружно поднялись и опустились. Посадник Яков Степанович, стоя у борта, махал шапкой, широко улыбался, тряс бородой.
…Возвращение было нескорым и невеселым, притом, что привезли ушкуйники домой богатую добычу. Из трех сыновей Евстафия вернулся домой лишь Викул, да не один: привез с собой из далекого Халоголанда («Холоданью» прозвали разоренный ими край ушкуйники) норвежку Грету. Закутанная в меха беловолосая красавица поначалу дичилась, пугалась окружающей жизни, почти не выходила из избы.
— На что тебе эта мурманка, неужто вокруг красных девок мало? – смеялись односельчане, а Викул хитро улыбался. Был он вдовец, четыре года назад похоронил жонку, которая отправилась по воду в лютый мороз, простыла и померла. Теперь средний сын Евстафия снова был не один. «Она на то и Грета, чтоб меня в постели согревать», — хохотал Викул.
Перекрестили норвежскую жонку в православие, стала она Аграфеной. Немало и других участников похода привезли из заморской земли не только красных девиц, но и чужих жен, иных вместе с детьми.
Двинской посадник Яков Степанович прошел мимо острова на своей изукрашенной сосновыми ветками красавице-лодье с новгородским крестом на парусе, и шапкой не помахал, как прежде – спешил он домой, порадовать семейство богатой добычей.
Не всем участникам похода повезло. Остался лежать на дне фиорда юноша Василий. В голос рыдала мать, плакали сестрички, по-детски утирая глаза рукавами.
Прихрамывая, выбрался на берег Дозорка, ранило его норвежское копье, когда пес храбро кинулся на подмогу хозяину, ввязавшемуся в стычку.
— Что ж вы сотворили-то! – всплескивал руками Мардарий, слушая похвальбы возвратившихся домой лявлинцев. А те только смеялись в ответ:
— А чего ж ты, княже, с нами за Студеное море не пошел? Авось и себе присмотрел бы красавицу, — и осекались, наткнувшись на ледяной взгляд «князя». Чуял Мардарий грядущую беду, как в воду глядел, в темную лявлинскую воду, где иной любитель созерцания, часами глядя в омут, может узреть и хитрую рожу Водяника с зеленой бородой из водорослей, и вертлявую, игривую русалку, скользящую меж камней и коряг, зазывая в свои холодные, скользкие, смертельные объятия. Мардарий же видел на поверхности темных вод стремительные лодьи мурманов, украшенные драконьими головами, сотни вооруженных до зубов воинов, жаждущих отомстить обидчикам.
Долгих семь лет, по-европейски основательно, готовились мурмане к отмщению. Беда пришла, когда жители острова меньше всего ждали ее.
Седина окрасила виски Мардария, все больше белых нитей появлялось в его густой бороде – это был одинокий стареющий мужчина, привыкший к полуотшельнической жизни в миру.
Все так же гулко бухал в кузне молот, рождались под его ударами орудия и оружие, но уже мало-помалу истаивала богатырская стать «князя»-кузнеца, горбились плечи, поскрипывали, как снасти новгородской лодьи, суставы, не столь остры стали очи. Еще года три назад ходил он с луком и стрелами на болота бить уток, в лес – поохотиться на тетеревов, а теперь уже не мог попасть в летящую птицу – рука и глаз подводили, с трудом различал на вершине ели тетерку, с трудом читал «Псалтырь», когда-то подаренный дьяконом лявлинской церкви. Да, впрочем, зачем было в сотый или тысячный раз перечитывать единственную книгу, коли псалмы Давида знал он назубок, а память пока что не подводила. Да и сила в натруженных мышцах молотобойца не иссякала, только вот ловкости и проворства стало заметно меньше.
«Что ж, — думал Мардарий. – Все старится, все подвластно неумолимому времени, даже крепостные стены ветшают, превращаются в развалины, в труху, некогда крепкие избы, и вековые деревья, источенные жуками, рушатся от старости в мох. Такожде и человек. Одна отрада, что не стал он чужаком для зеленецких крестьян, помогал им, чем мог, заслужив уважение и почет, немало содеял для них – делал вещи, потребные в хозяйстве, помогал добрым советом. Жаль, не всегда к советам его прислушивались, но все-таки…»
Мардарий сумел-таки убедить островитян в необходимости поставить на берегу деревянную крепость. «Стражево» — нарекли ее лявлинцы. С деревянной башни, высившейся над поросшим ивняком берегом, хорошо была видна двинская даль, со всеми островками, протоками, отмелями. Приближение неприятельских кораблей стража заметила бы издалека, и мужчины сумели бы подготовиться к отпору незваным пришельцам. Тяжелые бревна спустили с правого берега и сплавили вниз по протоке; там крестьяне баграми вылавливали их и тащили к месту стройки. Мардарий рассказывал односельчанам, как ставят крепости новгородцы, зная сие со слов бывших земляков, наведывавшихся в Лявлю. Были среди них и воины, и строители крепостей. Один из них, сотник Панкрат, помог в сооружении деревянной твердыни над Двиной. Работа спорилась, немного времени прошло – и встали на берегу двинском бревенчатые стены: ни один корабль мимо не проскочит!
— Будешь, княже, начальником над сей крепостцой, — торжественно провозгласил новый староста Филипп. Улыбнулся Мардарий:
— Что ж, если просите, то так тому и быть. Стану вашим воеводою, хоть, в отличие от вас, никогда с мурманами не бился. А Викул, он воин опытный, пускай моей правой рукою станет. Не пустим ворога в наши пределы!
— Не пустим! – подняв плотницкие топоры, тесла и прочий инструмент вскричали крестьяне. – Ежели и пустим, так только на дно матушки Двины!
Вернулся Мардарий в свою избушку на отшибе и с утроенной силой принялся ковать мечи, сабли, секиры, наконечники для копий и стрел, себе изготовил новый шестопер взамен старого, проржавелого. А мальчишки, сменившие Васю, помогали ему, постигали премудрости кузнечной науки.
Денно и нощно дежурили вооруженные крестьяне на крепостной стене, дозорный глядел из башни на реку: белыми ночами далеко видать, речные просторы лежат, как на ладони, слышно, как плещется рыба да вспархивают в заливах разбуженные утки. Когда же молочная белизна летних ночей сменяется предосенней чернотой, водное пространство озаряет дружный свет смоляных факелов. Хуже бывает, когда на реку опускается пелена тумана, но и тогда караульные не смыкают глаз, наблюдая всякое движение в белесой дымке.
На следующий год после постройки крепостцы пятьсот мурманов на бусах и шнеках обрушились на сначала Терский берег Белого моря, разорив Варзугу. Оттуда флотилия двинулась в Двинскую губу. Яростно вопя, размахивая мечами и секирами, ворвались гости незваные в мирную Неноксу, пожгли солеварни. Тщетно пытались обороняться ненокшане, выставив црены, сковороды для выварки соли, словно огромные железные щиты. Горстка отбивавшихся от наседающего врага солеваров заперлась в бревенчатой варнице. Мурмане, не сумев захватить избу набегом, подожгли ее – и задыхались в дыму, горели заживо защитники поморского села. Не найдя в домах жителей серебра да золота, супостаты прибегли к пыткам: жертву растягивали на црене и медленно поджаривали, допытываясь, где прячет богатства. Да откуда злато у ненокшан… Но заморские разбойники продолжали мучить людей, втирали им в раны соль, злобно, издевательски хохоча: «Что, русские, любите соль? В самый раз сгодилась! Добавь ему, Тур!» Следующий удар нанесен был по Николо-Корельскому монастырю близ устья Двины. Рассвирепевшие от безнаказанности мурмане рубили монахов, срывали с иконостаса и топтали святые образа; глумясь, подожгли от лампадного огонька просмоленную паклю и швырнули посреди храма. Смерчем пронеслись вороги по Конецдворью: пылали избы, в страхе бежали двиняне от неистовства норманнов.
Иные пытались сопротивляться, отбивались от иноземцев чем попадя – и падали, орошая своей кровью двинскую землю. Не было у них толкового воеводы, чтобы организовал оборону по всем правилам военной науки.
К берегу, близ Стражева причалил карбас. Дозорные сбежались к берегу, ощетинились копьями: кто таковы будете, зачем пожаловали?
— С Андреянова острова мы, — пролепетал старик. Другой беглец, молодой парень, безбородый и с тонкими усами, управлявший парусом, охнул и повалился навзничь на дно лодки: из окровавленного плеча его торчал обломок стрелы.
— Племянник мой, — сквозь слезы пробормотал старый помор. – Догнали нас окаянные мурмане, стрелу вслед пустили. Они сейчас у Кярострова.
Парень впал в забытье. Третий лодочник, угрюмый мужик лет сорока, оставив рулевое весло, показал на опаленный пламенем парус.
— Горящие стрелы мечут мурмане. От них столетние избы вспыхивают, будто сухая трава.
Четвертой была насмерть перепуганная женщина, супруга кормщика. Всех четверых отвели в сторожку при крепости, напоили душистым взваром. Юноша впал в бессознательное состояние, что-то шептал в бреду, лоб его горел. «Долго не протянет», — разводил руками знахарь, травник и костоправ Тимофей. Один из стражей Стражева помчался к старосте Филиппу, чтобы сообщить: созывай мужиков, пусть готовятся к отпору – мурмане пришли.
Яростно гудело било. Сбегались крестьяне – кто с саблей, выкованной Мардарием, кто с топором, кто с копьем, кто с колом. Даже мальцы просились на общий сход, прихватив из дому ножи, подобрав по дороге палки и дубинки – бить наглых иноземцев, а матери тычками гнали их домой: «Куда тебе в битву лезть, подрасти сначала. Война – это тебе не драка!»
А мурмане, разграбив селение на Кегострове, тем временем пересекли Двину и ворвались в Михайло-Архангельский монастырь. Вся братия полегла под ударами безбожных супостатов.
Следующими жертвами набега стали Цигломень и Хечимень, разоренные дочиста. Метались среди бушующего огня жители, спасая детей, иконы и самые необходимые в хозяйстве вещи, иногда – первое, что под руку подвернется. Чтобы никто не посмел уйти вверх по Двине, мурмане пробили днища всех карбасов, переломали весла, порвали паруса.
Мардарий стремительно шел в направлении крепости, сопровождаемый старостой и еще дюжиной мужиков.
— Они, небось, сейчас монастырь грабят, пока мы тут сидим, набега ждем, — говорил бывалый корабельщик Алексей. – Выйти бы встречь ворогам и дать бой!
— Остынь! – возражал Филипп. – Их там не одна сотня, андреяновцы сказывали…
— У страха-то глаза велики! А ты и веришь…
— Выйти на реку в карбасах против целой стаи набежников – верная погибель! – вмешался Мардарий. – Им только того и надо, чтобы мы все, как один полегли, в реке утонули, а они потом наши деревни разграбят, пожгут и над женами надругаются? Вы этого хотите? – обвел он тяжелым взглядом остановившихся мужиков.
— А что сам-то предлагаешь, княже? – спросил Викул. Он пришел не один: Аграфена (Грета) увязалась за ним, а с нею – сын, пятилетний малец.
— В крепости укрыться. Будем сами их огненными стрелами осыпать сверху. А когда лодьи займутся – всем скопом на берег, пусть попробуют высадиться! Если что – отступим в крепостцу, будем отбиваться. Осаждающие обычно теряют больше, чем осажденные. А там вороги и сами уйдут. Они ж грабить да бесчинствовать пришли, а не завоевывать. Не по зубам этим хищникам Заволочье.
— Князь дело говорит! – закричали в один голос лявлинцы.
Кто-то предложил разослать гонцов в деревни по обоим берегам Двины, а также к чуди, жившей в таежных дебрях за Лявлей.
— Только быстрее ворочайтесь, не засиживайтесь там. Нам каждый человек ценен. А ну как мурмане нагрянут внезапно! Одна нога на том берегу, другая на острове. Пусть тамошние насельники огни зажгут на холмах и пригорках, чтоб издалека видно было. На чудь надежда невелика, привыкли чудины наособицу жить. Однако же на мурманов с давних еще времен зуб имеют, — напутствовал гонцов староста.
Вшестером мужики втащили на крепостную стену огромный чан, в котором булькала, кипятилась смола – будет заморским разбойникам хорошее «угощение»!
Вечером приплыл к стенам Стражева рыбак.
— Видал мурманов? – обступили его толпой крестьяне.
— Они в Нячерах сидят, пируют, добычей хвастаются.
— Тебя видели?
— Видели, руками вслед махали. Пьяные они. Бражку где-то захватили, пьют.
— У нас, видать, на Андреяновом острове, — ответил бежавший от мурманов старый помор Серафим. – Мы к братчине готовились, бражки наварили – и на тебе, нечистая сила прет.
— Завтра опохмелятся и сюда пожалуют, — все так же мрачно пробормотал его земляк, которого все звали «Андрей с Андреянова берега».
Гонцы – растрепанные, потные, тяжело дышащие – вернулись поздно, бросили лодки на берегу – и, едва держась на ногах от усталости, брели к дому Мардария.
— Отчалили уже соседи наши, с левого берега, — хрипло ответил Донат. – Немного, их, правда, наберется – большинство мужиков тамошних наотрез отказались с нами противу мурманов встать – думают, их беда минует. На все просьбы да уговоры один ответ: «У нас сенокос».
— Плохо! – мрачно и весомо произнес Мардарий. – Если нас мурмане побьют, и до них доберутся, сожгут да разграбят деревни.
— И у меня та же беда, — устало произнес Ефим, созывавший правобережных жителей. – Покос, поле, огород, «извини, брат, справляйтесь с набежниками без нас», — передал он слова правобережных крестьян.
— Что уж говорить о чуди, — вымолвил Феоктист, в просторечии Фетис. – Только рассмеялись в ответ. Мы, мол, в ваши русские дела не лезем, и вы нас туда не мешайте.
— Кабы в каждой деревне такой князь был, как наш Мардарий, — вздохнул староста. – А то двинской посадник далеко, пока соберется, от наших селений одни головешки останутся.
— И все равно биться надо, — рассек воздух ладонью Мардарий. – Идем в крепостцу!
В эту ночь мало кто сомкнул вежды – даже те, кто, сменившись, уходил в караульную, не ложились, а вели неспешные беседы о том, как завтра встретят ворогов. Была, конечно, небольшая надежда, что не пойдут супостаты вниз по Двине, повернут назад, отягощенные награбленным добром и уберутся восвояси.
Утро развеяло тщетные надежды. Едва стал расползаться над рекой молочно-белый туман, как зоркий глаз Викула различил вдали несколько черных точек, быстро приближавшихся к острову. Это были передовые корабли мурманов. Остальные должны были подойти позже.
— Три шнеки, — произнес Серафим. – Сколько ж на них воинов, не разглядеть отсюда.
— Семь десятков, может и более, — задумчиво ответил Викул. – А нас сколько же?
— С правого берега через протоку вчера вечером человек эдак двадцать переправилось на лодках, с левого еще пятнадцать, – загибал натруженные, намозоленные веслом пальцы староста Филипп. – Если вместе с нами, островными жителями, то семь десятков примерно и будет, одна шнека. Против трех. А там и еще подойдут.
Передовая шнека шла резво, рассекая двинские волны. Сурово смотрел в речную даль бывалый воин Ингвар. Семь лет прошло с тех пор, как похитили ушкуйники его невесту Грету, пока Ингвар был в морском походе. Вернулся на пепелище: дом разорен, соседский тоже, мать Греты в слезах рассказала ему о набеге. С тех пор поклялся Ингвар не только отомстить ушкуйникам за дерзкий набег, но и вернуть любимую, во что бы то ни стало. Если, конечно, жива она, если кости ее не покоятся на дне холодного моря или этой реки, более широкой, чем фиорд, на берегу которого прилепилось к мшистым скалам их селение. С ним были храбрые воины, бывавшие во многих жестоких передрягах. Был и старый скальд, любивший по вечерам, когда норвежцы приставали к морскому или речному берегу, петь им о делах давних дней, когда Торир Собака, Эрик Кровавая Секира, Харальд Серая Шкура совершали походы в загадочную Бьярмию, грабили чудские селения, разоряли капища, выкапывали клады из курганов. Но потом пришли на эту землю новгородцы, привели в покорность чудские племена, и не только стали отражать набеги с севера, но и сами ходить в Норвегу и Каянскую землю. И вот настало время поквитаться с этими разбойниками.
И Мардарий глядел в даль речную, размышлял:
«Всякое сотворенное зло однажды отзовется страшным эхом, вернется к тому, кто сотворил его. Таков закон, не людьми установленный. Но как бы ни были виноваты двиняне, ходившие зорить чужую землю, когда беда ворвалась в их родной дом, всякий, кто в силах держать оружие в руках, должен дать ворогам отпор, прогнать их за тридевять земель, за море Студеное, откуда пришли. Или оставить навеки лежать в болотистой двинской земле, на дне Двины-реки, в пучине морской. Чтобы до скончания веков было Заволочье русским, чтобы звучала здесь русская речь, пусть вперемежку с чудской да корельской, но не хриплый, отрывистый лай иноземных завоевателей. И звенели бы над ней колокола, и возносились ввысь, к Его престолу молитвы, и деревянные шатры, увенчанные луковками с крестами, вырастали на берегах северных рек – там, где раньше были идольские капища Юмалы».
И он гордо стоял на стене, крепко держа в руке тяжелый шестопер, опираясь на длинное копье, острая сабля в кожаных ножнах висела у бедра. Топорщилась рубаха, скрывавшая под собой колонтарь. По лесенке, тяжело дыша, взбежал на крепостную стену Серафим:
— Кончился мой племянник Федоска, отошел.
Мардарий снял шапку, тяжело вздохнул:
— Жалко отрока. Совсем молодой был. Не увидит он нашей победы над ворогом. Нет, увидит, конечно – оттуда, — и поднял взор к небу.
— Неужели победим? Их вон сколько, — недоверчиво проговорил помор с Андреянова острова, указывая на приближающиеся корабли.
— Корабли и тонут, и горят, — твердо произнес воевода. – Зови всех на стену. Всех оружных!
И вот уже луки нацелились на неприятельскую шнеку, и ощетинилась стена копьями. В чане пузырилась смола. Возле каждого защитника кучкой лежали валуны, собранные на берегу реки: иссякнет запас стрел – каменья полетят в головы врагов.
И мурманские набежники готовились к приступу: кто-то точил секиру, другой заскорузлым пальцем проверял остроту меча, третьи готовились поджечь каленые да просмоленные стрелы, чтобы спалить русскую твердыню.
Зорок был взгляд предводителя набежников Ингвара. И разглядел он на стене, рядом с русским бойцом, женщину, поразительно похожую на его невесту, которую семь лет как похитили ушкуйники.
— Грета! – закричал Ингвар. – Это я, жених твой, не забыла ль меня? А, может, и язык свой забыла на чужбине?
Вскрикнула женщина, отшатнулась, но сумела удержать себя в руках.
— Я теперь не Грета, а Груня, — крикнула он. – Таково мое имя. И позвала мальчика с льняными, как у матери-норвежки, волосами, и серыми, как у русского отца, большими глазами. – Это мой сын Матвей.
— Ты взяла варварское имя, отступила от веры отцов, крестилась в еретической церкви, понесла ублюдка от чужеземного насильника! – заорал Ингвар, едва отойдя от шока. – Уж лучше бы ты погибла, бросилась в море или пала от руки варваров!
— Никто не бесчестил меня, я добровольно пошла, — спокойно отвечала Грета-Аграфена. – Не смей оскорблять меня поносными словами! Мой муж – моя надежа и защита, вот он, рядом!
У Викула, понимавшего по-норвежски, побелели пальцы, сжимавшие рукоять меча. Юный Матвей захныкал, мать положила ему руку на макушку, потрепала шелковистые волосы.
— Спускайся, здесь тебе опасно будет. Викул, помоги ему сойти.
— Я с тобой останусь! – заупрямился мальчик. – Не пойду никуда. Я воин, а не девчонка!
Тщетны были уговоры матери. Тем временем первая шнека, на носу которой стоял потрясенный Ингвар, пристала к берегу, чуть в стороне от крепости, за ней – другая.
С яростными воплями мурмане попрыгали на песок и кинулись к крепостце.
— Не щадить никого! Все сжечь!! Отмстим за обиды!!! – кричал бегущий Ингвар своим воинам, размахивая смертоносной секирой.
Те из мурманов, кто оставались на корабле, по команде пустили горящие стрелы, взвившиеся над водой и прибрежным кустарником. Через мгновенье другой огненный дождь обрушился на головы набежников, вспыхнул парус, пламя побежало по канатам. Двое воинов упали, замертво, еще несколько, пытаясь потушить охвативший их огонь, бросились в реку. Но и русские понесли урон. Трое рухнули, сраженные стрелами, четверо, и среди них Викул, были ранены. Скрипя зубами, он пытался выдернуть стрелу из плеча. Мардарий могучею рукой молотобойца вырвал ее, Викул вскрикнул, схватился за кровоточащую рану, Грета бросилась к мужу, чтобы остановить кровоток и перевязать ее. Стрела сшибла шапку с головы Мардария. А незваные гости уже приставляли лестницы к бревенчатой стене. В мурманов полетели каменья; большинство увернулись, но один остался лежать, бездыханный, с разбитой головой. Мужики и жонки тем временем тушили возникающие тут и там пожары: вспыхивал мох, огонь лизал бревна, грозя охватить часть стены. Пламя сбивали тряпками, полотенцами, снятыми рубахами, заливали водой из ушатов и бочонков.
По узким, шатким ступенькам воины Севера с акробатическим проворством карабкались вверх. Защитники крепостцы пытались спихнуть их вниз копьями, баграми и кутилами – гарпунами для охоты на тюленей.
— Лей смолу, чего стоите, смотрите! Сейчас они заберутся и перебьют вас! – заорал не своим голосом Мардарий.
Шипя, кипящая смола хлынула на головы врагов. Пятеро дюжих мужиков едва удержали громадный чан. Ошпаренные, визжащие от страшной боли вояки полетели на камни и песок вместе с лестницами.
В это время восемь человек, подняв длинное, тяжелое бревно кинулись к воротам крепостцы.
Несколько ударов тарана не причинили воротам серьезного ущерба, не считая нескольких вмятин. Изнутри их подпирали набитые камнями и досками телеги, сдерживали два больших, окованных железом засова, продетых в скобы. Лучники быстро перебили таранщиков.
Ингвар чуть замешкался: на бегу он споткнулся, уронил лестницу, которую нес вместе с тремя бойцами – и счастливо избегнул порции смолы, которая предназначалась первым атакующим. Пока русские защитники пытались спихнуть вниз еще одну лестницу, которую, как матросы мачту, облепили штурмующие, помощники Ингвара быстро приставили свою лестницу к стене и стали взбираться по ней.
— Слева мурмане! – это крикнул Серафим. – Скинем их!
Мардарий ткнул копьем в грудь зазевавшегося мурмана – и тот, с копьем меж ребер полетел вниз, столкнув еще двух незадачливых вояк. Но справа уже карабкались другие. Ужасен был удар шестопера, который буквально смял и шелом, и голову мурмана. Но второй ворог, увернувшись от удара, сумел перерубить древко шестопера мечом. Отскочив, Мардарий выхватил из ножен саблю и с пятого удара уложил-таки юркого и ловкого супротивника.
Но и сабля, отразив наскоки очередного врага, сломалась. Мардарий подхватил оброненный кем-то из защитников крепостцы меч и принялся отбивать натиск сразу двух супостатов. Он увидел выжженное на лезвии клеймо «М» и улыбнулся – моей работы меч, не подведет. На секунду отвлекшись от схватки, он чудом уцелел, когда враг с заросшим по самые глаза рыжей щетиной лицом, похожий на сказочного тролля, обрушил удар меча, вложив в него всю мощь своей десницы. Но мурманский меч лишь скользнул по лезвию меча Мардария, высекши из него искры. В это время второго скандинава вовлек в схватку Донат. И вот уже напавший на Мардария мурман истекает кровью, судорожно сучит ногами. Мардарий погрузил в него меч, чтобы долго не мучался, поднял щит – в самый раз, по руке пришелся.
Ингвар отразил щитом брошенное в него копьецо, увернулся от валуна. Прикрывая лицо от ударов копий, он быстро взглянул вверх и увидел милую Грету, которая перевязывала чистой тряпицей рану своему мужу – ненавистному русскому варвару-еретику! Взревел Ингвар как полярный медведь. Рывком преодолел несколько ступеней и очутился на верху стены. Как древние берсеркеры неистово рубился он, уложив двух здоровых мужиков – одному снес голову, другому разрубил грудь. Грета, завидев рассвирепевшего, вкусившего крови, бывшего жениха, вся сжалась в комок, уставившись ненавидящими глазами на Ингвара. А Викул, потерявший много крови, вот-вот готов был впасть в забытье. К хлопотавшей возле раненого мужа Грете-Груне присоединились травник Тимофей и сын Матвей.
Внезапно огромный, широкоплечий и длиннорукий, с окровавленной секирой в руках вырос перед ними Ингвар.
— Предала веру… предала любовь нашу… народ свой! – тяжко хрипел воин, из-под шлема его струился пот, кровоточила скула, по которой скользнул наконечник русского копья.
— Уходи! Я больше не знаю тебя!
Ингвар заревел и ринулся вперед, занес секиру над головой бывшей невесты.
— Уйди прочь! – староста Филипп бросился на норвежца с мечом. Бывалый воин Ингвар, легко отбив удар секиры, движением плеча отшвырнул старосту – тот слетел со стены на камни и сломал шею.
Отчаянно заголосил Матвей, бросился под ноги врагу, вцепился ручонками в грязный сапог.
— Уйди, еретическое отродье! – Ингвар отпихнул мальчика, да с такой силой, что отбросил его на несколько саженей. Ребенок ударился затылком о бревна и медленно сполз по стене.
Грета-Груня истошно закричала и бросилась к сыну, оставив раненого супруга.
— Ненавижу, ненавижу тебя! – кричала она медленно приближающемуся к ней бывшему жениху, соплеменнику, соотечественнику. – Будь ты проклят! Сгинь с моих глаз. – Она обрушила на Ингвара шквал самых злобных ругательств, путая русские слова с полузабытыми норвежскими. При этом мать гладила голову лишившегося чувств от удара Матвея, стирая платочком кровь с раненого затылка.
— Эй, иноземец, хорош с дитем воевать! – услышал Ингвар за спиной. Он резко обернулся.
Перед ним стоял Мардарий, держа в одной руке изготовленный им меч, в другой – тяжелый деревянный щит, обитый полосами железа.
Они скрестили оружие. Много раз взлетала вверх и падала секира, стремясь выбить меч, отсечь держащую его десницу, разбить щит, снести голову – и всякой раз Мардарий уклонялся от удара, успевал вовремя увернуться, качнуться в сторону или откинуться назад – и секира бесполезно рубила воздух. Но и Ингвар был ловок, к тому же молод и разъярен.
Вокруг кипели такие же схватки, двиняне бились с супостатами, падали, обливаясь кровью, защитники и набежники. Вот лявлинец Ефим, поскользнулся в луже чужой крови, чертыхнулся, замешкался маленько – и напоролся грудью на меч врага. А вот Андрей с Андреянова, уложив смертоносной палицей с железными гвоздями-шипами двоих осаждающих, зарублен секирой третьего.
Знатным рубакой был Ингвар; изловчившись, он резко взбросил руку снизу вверх – и выбил меч из руки Мардария. Тот заслонился щитом – и через мгновение щит раскололся на две половинки. Теперь он был беззащитен.
— Не трогай его, оставь, уходи! – воскликнула Аграфена и, налетев со спины на ухмыляющегося, готового нанести последний, смертельный удар Ингвара, обхватила его.
— Ты… ты… подстилка русская! – Ингвар захлебывался от гнева. Он яростно отшвырнул женщину и замахнулся секирой.
У Мардария было одно мгновение, чтобы нагнуться, подобрать меч и ударить врага в спину, чтобы спасти жену Викула, мать юного Матвея.
Секира опередила меч. Лицо женщины превратилось в кровавое месиво, ноги судорожно дернулись и вытянулись.
— Мама, мама!.. — вскрикнул Матвей, открыв глаза.
Ингвар развернулся, но не к мальчику, а к Мардарию. Грозный русский воин обрушил на врага удар меча, вложив в него всю силу и ненависть. И снова секира отразила клинок, опять едва не выбив его из руки. Рука кузнеца на этот раз удержала оружие, но сам он не устоял на ногах и повалился навзничь.
— Мама… — пошатываясь, Матвей подошел к мертвой матери, наклонился, пал на колени и заголосил что есть мочи: – Матушка!!!
Кузнец проворно откатился в сторону, секира врага рубанула воздух. Потом метнулся обратно – и меч встретил новый удар секиры.
Ингвар ревел, рычал, скрежетал зубами от досады, но не мог достать русского богатыря.
— Что ты содеял, ирод! – услышал он за спиной. – Это Серафим-травник подал голос.
— Я убью тебя! – развернувшись, он увидел перед собой гневный лик пожилого двинянина и со всей мощи рубанул его. Голова Серафима откинулась назад, свесилась на спину, держась на сухожилиях и лоскуте кожи. Из кровавой дыры ударил фонтан, брызги испачкали лицо, волосы, доспехи сына фиордов, наполовину обезглавленное тело с глухим стуком рухнуло к его ногам. Рукавом Ингвар стер вражью кровь с лица. Перед ним стоял беззащитный мальчик с заплаканным лицом и ненавидящими глазами, яростно сжимавший кулачки.
— Отродье! – Ингвар прыгнул вперед. Мардарий был уже на ногах. И опять меч его опоздал: секира снесла голову малышу – напрочь, не как деду-травнику. Белобрысая головка подкатилась к коленям полуживого отца, глаза которого застилала розово-серая муть, из раны по-прежнему сочилась темная кровь.
Ингвар был увертлив: он не только избежал разящего удара меча, но и вторично сбил Мардария с ног. При падении тот ушиб колено, инстинктивно схватился за него. Но Ингвар допустил роковую ошибку: вместо того, чтобы покончить с этим дьявольски искусным в схватке русским, он присел перед Викулом и злорадно рассмеялся.
— Ну что, похититель девиц, разбойник, вот и поквитался я с тобою? Сейчас ты умрешь! – Он оглядел окровавленную одежду крестьянина, увидел обломок стрелы, пропитанную кровью тряпицу, которую обронила Грета-Груня. – Мне тебя и добивать не надо, сам сдохнешь.
— После тебя, злодей! – в мгновенье ока здоровая рука выхватила нож из ножен и ударила мурмана в живот. Его глаза неестественно расширились, больше от изумления, чем от боли.
— Мало? – Викул ударил в живот опять и опять.
«Вот и все», — пронеслось в голове норвежца, он поднес окровавленные, слабеющие руки к лицу, удивленно оглядел их. В сознании, покидающем тело, проносились картинки: вот они с Гретой, беззаботно смеясь, прогуливаются по лужайке, Ингвар срывает хрупкие и нежные северные цветы и протягивает их любимой, юное лицо расплывается в лучистой улыбке… а вот он прильнул к девушке, его жаркие губы коснулись бархата щеки, затем слились с ее губами… Но вместо поцелуя он ощутил соленый, терпкий привкус собственной крови, боль вновь напомнила о себе. Лицо Греты заколыхалось перед глазами, как отражение в воде.
Меч Мардария обрушился на шею иноземца. Еще одна голова покинула плечи и откатилась прямо к ногам Викула, окончательно теряющего сознание. Рука его разжалась, выпал испачканный вражеской кровью нож. «Они пребудут в раю, Аграфена и Матвей, — думал он. – А я тоже с ними? Не знаю… Ведь за мною столько грехов…» И в угасающем, как огарок свечи, сознании, встали картины семилетней давности: как Викул вместе с другими двинянами врывался в дома мурманов, забирая все, что подвернется под руку, как похитил молодую норвежку, ставшую его женой и матерью его ребенка… Незаметно Викул погрузился в забытье, обернувшееся вечным сном.
На стене еще продолжались схватки, в которых гибли и набежники, и защитники острова, но вот со шнеки Ингвара раздался протяжный звук рога. Мурмане бросились к лестницам, двиняне выбивали их из-под ног чужаков, и те падали наземь, ломая кости, некоторые спрыгивали вниз со стены, не дожидаясь, пока их столкнут русские. Тем, кто упал в траву и крапиву, приземлился на песок, повезло, отделались ушибами да обожглись слегка. Другие же угодили на камни и остались лежать. Двиняне оттащили телеги, сняли створы – и из распахнутых настежь ворот с визгом и дикими кличами бросились вслед за отхлынувшей волной врагов защитники крепостцы – с мечами, копьями, дубинами, рогатинами, секирами, плотницкими топорами, вилами. Донат бежал, держа в одной руке обломок меча, в другой – нож. Свистели вслед отступающим к кораблям мурманам, кричали матерные слова, потрясали оружием. Бежали мимо убитых, обваренных смолой, сброшенных со стены врагов, подбирали оружие. Раненых, увечных, ползавших среди камней, безжалостно добивали.
И в первых рядах мчался Мардарий с мечом и секирой – трофеем, взятым у обезглавленного Ингвара. Две шнеки покачивались на волнах прилива, третья бросила якорь поодаль. Ее капитан, благоразумный Эйвинд, реши пока не ввязываться в сечу.
На плечах отступающих влетели двиняне на борт шнеки Ингвара. Корабль Торвальда вовремя успел поднять парус и отчалить. Воины подняли луки – и метнули зажженные стрелы в крепость, где оставались лишь раненые да ухаживавшие за ними жонки и отроки.
Широкий «язык» от пролитой смолы, запачкавший стену, вспыхнул мгновенно. Люди отчаянно кричали, пытаясь потушить огонь. Когда кончилась вода в бочках, стали сбегать вниз, к колодцу, за водой, посредством веревок, ворота и блоков подымали полные до краев ушаты, расплескивали воду, ругались. Пламя разгоралось, утренний ветерок относил искры в сторону башни, и огонь постепенно подбирался к ней.
— За Новгород, за Святую Софию! – ворвался на корабль Мардария, круша врагов секирой и разя мечом. Хлынули на палубу и двиняне, пробивая себе дорогу сквозь поспешно выстроившиеся ряды неприятелей, разнося в щепки и осколки сомкнутые щиты.
Вот пустился в обратный путь и Эйвинд. Увидев, что соратники покидают их, возопили гибнущие воины Ингвара:
— Куда?! Назад!!! Подлецы! Однажды и с вами так же поступят, помяните наши слова!
Те, в горячке сражения, не заметили множество черных точек, отплывших от левого берега Двины. Это, вспугивая чаек, рассекали волны берестяные челны чуди. Помнили старожилы Подвинья все обиды, нанесенные им незваными пришельцами в прошлом: разграбленные капища, сожженные селения, изнасилованных женщин и зарубленных секирами мужей.
— Гляди-ка, чудь плывет! Хоть и запоздалая, а подмога! – вскричал Фетис, вчера еще безуспешно договаривавшийся с аборигенами тайги. Он на мгновенье повернулся в сторону, откуда плыли челноки – и это мгновение стало для него роковым: мурманский меч рассек его спину. Подскочивший Донат нанес врагу двойной удар – в живот и в горло, и понесся дальше, разя и раня всех, кто вставал на его пути.
Корабль Эйвинда прибавил ходу. А на шнеке Торвальда продолжали медленно грести, не обращая внимания на чудскую «флотилию». Штук двадцать берестянок двинулись наперерез мурманам. На передовой лодочке стоял сам предводитель чудинов Якко, держа в одной руке копье, а в другой – вырезанный из сосны жезл вождя, украшенный лосиными рогами. На голову была нахлобучена шапка, являвшая собой волчью морду с зажатой в зубах стрелой.
Когда до шнеки оставалось всего ничего, он указал своей регалией в сторону неприятеля и прокричал что-то по-чудски. Прозвенели тетивы – и стая стрел обрушилась на корабль, ранив нескольких гребцов. В ответ выстрелили норвежцы. Они метко били в цель: несколько челноков перевернулись, не меньше десятка чудинов были убиты наповал. Стрела вонзилась и в древко копья Якко. Предводитель чуди свирепо зарычал, потрясая копьем и жезлом.
Шнека Ингвара была захвачена русскими. Сея смерть, двигались защитники от носа к корме чужого корабля, пока последний из мурманов не пал от удара палицы двинянина. И мертвых мурманов, и тех, кто еще дергался в агонии, выбросили за борт. Лявлинец Онисим стал к рулевому колесу. Шнека устремилась в погоню за атакованным чудью парусником Торвальда. В стороне, ближе к правому берегу, лихорадочно работал веслами экипаж шнеки Эйвинда. Скальд Торстен песнями подбадривал гребцов.
Снова чудины и норвежцы обменялись залпами, еще четыре челнока, лишившись гребцов, закрутились в водовороте, попав в самую стремнину Двины. Неприятель потерял двоих.
Мардарий торопил лявлинцев. Оглянувшись на оставшийся за спиной остров, он увидел объятую огнем крепостцу. «Боже, ниспошли нам дождь, а лучше – ливень», — молился он.
Пламя скоро превратилось маленькую красную точку, скрывшуюся за островами. Чудины безнадежно отстали, лишившись почти половины лодчонок. Мардарий помахал Якко мечом, тот в ответ взмахнул жезлом.
Расстояние между шнекой Торвальда и шнекой, захваченной двинянами, медленно, но неумолимо сокращалось. Было заметно, как суетятся на палубе лучники, готовясь при приближении русских осыпать их смертельным дождем. Видны были две оперенные стрелы, застрявшие в парусе – «привет» от чуди.
Показались Нячеры, отчетливо были заметны кострища на берегу – следы вчерашнего пребывания мурманов. Остальные корабли, по уговору, ушли к устью Двины. Отягощенные добычей – мехами лесных зверей, ненокоцкой солью, съестными припасами, извлеченными из погребов и ледников двинян, оружием – корабельщики вовсе не собирались подниматься вверх по Двине вслед за Ингваром, Торвальдом и Эйвиндом. Пусть эти ребята порезвятся еще денек, пограбят русские деревушки, а потом присоединятся к нам.
Шнека Эйвинда, обогнав дружину Торвальда, вышла на широкий двинской простор, пройдя протоку между очередным Зеленцом (сколько их на Двине?) и правым берегом. Скальд пел уже, наверное, десятую песню о храбрых викингах, ходивших грабить мольбище Йомалы, когда шнека пронеслась, словно на крыльях, мимо нячерской стоянки.
«Торвальд один справится с этими варварами, — думал капитан, прохаживаясь вдоль борта. – Они не воины, это жалкие крестьяне…»
Впереди врезался в двинские воды мыс Пур-Наволок, почерневшие стены монастыря скорбно возвышались над ним. Вороны, вороны, сороки и галки тучей клубились над развалинами – пернатое племя пировало над мертвыми монахами, которых некому было похоронить – всех насельников Михайло-Архангельского монастыря посекли мурманские разбойники, а местные крестьяне, чьи избушки лепились к стенам обители, в страхе бежали в лес при приближении врагов. На берегу, изрубленные в щепки, валялись лодки, торчали из воды головни сожженных причалов, колыхался на волнах разодранный невод. Проклятия слетали с уст лявлинцев, руки тянулись к оружию, но корабль врагов был еще далеко впереди.
Когда шнека максимально приблизилась к берегу, один из двинян заметил качающуюся на волнах икону Богородицы. Изловчившись, подтащили ее веслами к борту, извлекли из реки.
— Останется память о монастыре, — произнес Донат, полой рубахи оттирая святой образ.
— И года не пройдет – восстанет обитель из праха и разорения, населит ее новая братия. А мы лик Богородицы им преподнесем тогда, – отвечал Мардарий. – А пока в нашей церкви будет.
Против Жабинского Наволока стали вновь нагонять шнеку Торвальда, приблизились на расстояние полета стрелы. Русский залп, ответный мурманский залп, жертвы с обеих сторон.
За Мосеевым островом свернули в широкий речной рукав с чудским именем Маймакса. И слева – острова, и справа – острова, матерая земля осталась за кормой. Чирки взлетают из прибрежных зарослей, чайки ловят рыбу, одинокий рыбак-чудин, увидев приближение шнек, скользнул в протоку, только его и видели.
Все ближе враг. Новый ливень стрел, уже половина двинян ранена или мертва, но и у врагов потери немалые. Пустив стрелы в шнеку Торвальда, двиняне что есть мочи налегли на весла.
Страшный треск – это ломаются весла, цепляясь друг за друга. Корабли соприкоснулись бортами. Мардарий прыгнул в мурманскую шнеку, выбил чей-то щит, вторым ударом по локоть отсек руку с занесенным для удара мечом. Рядом Донат работал за двоих: кому – нож в горло, кому – обломок меча под ребро. Неожиданно перед Мардарием вырос бородатый и косматый гигант Тур. Украшавшие шлем бычьи рога придавали ему сходство с тезкой – страшным, неукротимым быком, царем степей. В тяжелой длани он сжимал увесистую дубинку, представлявшую собой кость морского животного – то ли моржа, то ли небольшого кита, Мардарий не сильно разбирался в этом. На кость был насажен тяжелый железный набалдашник. С воплем мурман налетел на Мардария, взмахнул оружием – и промахнулся..
И снова ему пришлось метаться влево-вправо, уклоняясь от ударов. Меч Мардария неизменно отскакивал от окованного железом щита. Чудовищный человек-тур по-турьи ревел, только что не бил копытом землю, за отсутствием копыт и земли под ногами. Рядом сражались, разили врагов и падали, сраженные врагами, соратники Мардария. Запнувшись за весло, новгородец упал на спину, едва сумев удержать меч. Страшная костяная палица взлетела – и рука бессильно опустилась, уронив ее к ногам Мардария. Изо рта Тура хлынула кровь, глаза неестественно выпучились, ноги его подкосились, щит плюхнулся в воду. Между лопаток торчал обломок меча, который Донат всадил по самую рукоять. Он протянул жилистую руку Мардарию – вставай, княже. Тот крепким пожатием отблагодарил Доната.
Численное превосходство и воинское мастерство помогло мурманам вытеснить двинян с корабля. Они отступили, унося с собой убитых и раненых. Однако прежде, чем покинуть шнеку, защитники Подвинья неистово кромсали мечами и ножами парус, пробивали дыры в днище, выдирали доски палубы, ломали весла. Корабль мало-помалу стал заполняться водой.
Норвежцы затыкали пробоины, вычерпывали воду шлемами и посудинами – бесполезно: вода быстро прибывала. Двиняне дружно гоготали, наблюдая за тщетными попытками мурманов спасти гибнущий парусник. Хлопали на ветру клочья парусов, бессильно болтались обрывки канатов, кричал и метался, уже по щиколотку в воде, капитан Торвальд.
— Эйвинд! Где корабль Эйвинда! – в отчаянии восклицал он. Между тем корабль Эйвинда незаметно свернул в рукав Кузьмеча, нареченный так чудью в честь густого елового леса, покрывавшего его берега («кузь меча» — ельник). Эйвинд был рад, что счастливо избежал погони. Он прекрасно знал фарватер двинских рукавов – когда-то, еще совсем юный. Эйвинд бывал здесь по торговым делам, а до него на Двину ходили отец, деды и прадеды – когда с миром, а когда и с мечом. Снова ударил по струнам скальд Торстен.
А корабль Торвальда в это время уже погрузился в воду по самый планшир. До берега было не так далеко, однако место схватки оказалось глубоким, доспехи тянули непрошеных гостей на дно. Русские с остервенением били веслами по головам пришельцев. Иные из них в отчаянии цеплялись за весла, за борта захваченной двинянами шнеки, но мечи и топоры беспощадно рубили им руки, пальцы. Вот корабль двинулся к тонущей шнеке Торвальда, давя килем головы барахтающихся в воде мурманов. Те, у кого имелись луки, расстреливали тонущих: пленные защитникам Подвинья были не надобны, пусть ими кормятся рыбы и раки.
Торвальд стоял, уже по пояс в воде, держась одной рукой за мачту. В другой руке он сжимал копье. Над его головой просвистела стрела, задев мачту, нырнула в воду. «Уйти – и унести с собой последнего врага!» — Торвальд прищурил глаз, прицелился.
На носу шнеки, принадлежавшей до сегодняшнего рокового утра Ингвару, стоял человек, уже немолодой, гордая осанка, высоко поднятая голова выдавали в нем русского начальника.
Копье ударило в грудь Мардария, он охнул, инстинктивно схватился за древко и рухнул на палубу. Колонтарь, призванный защищать воина от смертоносного железа, не спас его от брошенного в последнем яростном порыве вражеского копья. Земляки-островитяне обступили своего предводителя. Торвальд, видя это, глумливо захохотал: погибая сам, он сумел поразить врага. Его предки, расставаясь с жизнью на поле брани, земном или морском, отправлялись в Валгаллу, обитель бессметных богов и бойцов. Он – христианин, гроза еретиков и язычников, и его душа улетит в рай, чтобы предстать перед горним престолом.
Две стрелы, почти одновременно, вонзились в тело капитана. Одна, застряв в его густой, нечесаной бороде, лишь слегка оцарапала шею, вторая пробила живот, причинив невыносимую боль. Торвальд закричал. И тут тяжелое копье, пущенное рукой двинянина, пригвоздило его к мачте. Рот, раскрытий в крике, наполнился кровавыми пузырями, голова бессильно откинулась на плечо, рука соскользнула вниз и повисла, будто перебитая. Большое красное пятно расплывалось вокруг него. Скоро безжизненное тело погрузилось в воду.
— Храбрый был злодей, — произнес Онисим.
…Вот и берег. Невысокий обрывчик, испещренный норами ласточек-береговушек. Он похож на обломок древнего чудского глиняного горшка, покрытый ямочным орнаментом. Такие диковины лявлинцы нередко находили на берегу Двины в часы отлива. Щебеча, береговушки вьются над берегом, ловя на лету крылатых насекомых. Мардарий лежал на расстеленном плаще, уставившись головой в вечернее небо. Боль то отходила, то вновь напоминала о себе, кровь, пульсируя, толчками выходила из глубокой раны, дыхание было хриплым и прерывистым. Он знал, что смерть придет в ближайший час. Следя за виражами ласточек над самой палубой захваченного корабля и кругами чаек в высоком небе, он вспоминал детство, заросшие по обочинам крапивой и малиной переулки, отца, гулко бьющего молотом в кузне и мать, колдующую у печки. Нет, то не молот – это кровь стучится в виски, то не запах пирогов и пышек в печи – это двиняне-победители на берегу развели костерок, сушатся, готовят нехитрое варево. Ему чудилось, что над ним, распростертым на палубе, склонилась Олёна и что-то шепчет, и в глазах отражается вечернее небо, а губы розовы как земляника. «Неужто за столько лет она не изменилась, по-прежнему такая же юная?» А вот и лявлинский житель Ипат улыбается ему, а на плече сидит ласка Лизка и поводит носиком. «Боже, откуда они здесь?» Он заслышал знакомые шаги старосты Евстафия, доски пружинили под его сапогами.
— Совсем плох князь-то… — услышал он над ухом встревоженный голос. Это был не Евстафий, то кормщик Онисим наклонился над умирающим.
«Эх, не догнали мы третью шнеку, не свершили суровое возмездье над набежниками, — молча сокрушался Мардарий. – Ушли, не наказанные, избежав участи сотоварищей своих, как зайцы бежали». И снова образы детства и юности сменяли друг друга: на фоне голубого неба вдруг выросла величественная, белостенная, со светлыми куполами София, в ушах зазвучал колокол, зовущий к вечерне. В шуме речных волн слышался ему отдаленный гомон веча. Но вот краски и звуки Великого Новгорода вновь сменились островными пейзажами: его изба, буйные заросли лопухов во дворе (эх, давно пора расчистить эти дебри!), крестьянские дома, протоки и старицы, теряющиеся в кустарниках. Перед ним прошла Викулова семья – отец, мать, державшая за руку юного Матвея. Из-за спин их показались фигуры братьев, сыновей старосты Евстафия. Но лиц их не было видно в сгущающейся перед глазами розовой пелене.
Лишь на короткий миг сквозь этот туман проглянуло лицо убитого им Гурия. «Прости меня», – шептали холодеющие губы Мардария. «Нет, это ты меня прости. Молодой я был, глупый, кабы вел себя чинно, как сыну тысяцкого подобает, может, жил бы и поныне. А ты, гляжу, седеть стал. А я вот все таким же остался. Прости меня!». «Бог нас с тобой простит», — едва прошелестел голос Мардария. Уста его разомкнулись, чтобы выпустить душу из тела.
На следующий день мурмане покинули устье Двины. Эйвинд рассказал им о том, как преследовали, догоняли шнеку Торвальда русские. Что ж, погибнуть в бою – великая честь.
А на следующий год вернувшиеся в Халогаланд из набега писали королю Эрику Померанскому: «Вследствие бедности мы не можем без Божьей и Вашей милости защищаться от обид, которые наносят нам русские и язычники, причинив и продолжая причинять нам большое зло. Они не хотят жить с нами в мире и, несмотря на заключенный мир, они перебили народу нашего, увели в плен женщин и причинили много зла. Но, надеясь на Бога, Ваш бедный народ отомстил за это зло».
Нет: эта месть только умножила зло в мире, надолго рассорив народы-соседи! Велик, необъятен Север, и места в нем хватит всем – зачем же совершать набеги в чужие земли, жечь селения, резать скот и похищать женщин? Разве нельзя обустроить жизнь у себя, на изрезанном, скалистом берегу фиорда или на поросших ивняком островах широкой, вольно льющейся, как песня гусляра, северной реки, а не донимать соседа воровскими набегами?
…К Онисиму, который стоял, опираясь на копье, выдернутое из раненого Мардария, подошел Донат. В руке он держал какую-то безделушку.
— Вот, посмотри, оберег мурманский, — он повертел на указательном пальце кусочек дерева, нанизанный на тесемку. На нем была вырезана странная буква. – Валялся тут, я подобрал.
— Буквица «веди», а по-ихнему звучит как «буки», зовется же «бёрк». Руна это, значит «возрождение», «воскрешение из мертвых». Мне купец рассказывал, который в мурманские пределы ходил. У них такая грамота была, еще до крещения в латинскую веру.
— Возрождение, говоришь? К новой жизни, значит? – Донат внимательно рассматривал вещицу. – Так, выходит, и в языческое время верили в жизнь вечную там, за гробом.
Белая бабочка села на губу Мардария, сложила крылья. Рот его был неестественно раскрыт.
— Гляди, а князь уже и не дышит! Опочил Мардарий… — воскликнул Онисим, нагнулся, спугнул бабочку и бережно закрыл глаза усопшего.
— Царствие ему небесное, — перекрестился Донат. – Как бы мы без его водительства мурманам-грабителям противостали? За нас, за Двину, за Лявлю князь смерть принял.
Все уцелевшие в сече встали вокруг Мардария, кто были в шапках, обнажили головы.
Набегали волны на песчаный бережок, труп мурмана с рассеченной головой качался на поверхности бухты. Двиняне, сев на весла, брезгливо оттолкнули мертвого набежника подальше в камыши. Может быть, это ему принадлежал оберег? Шнека отчалила. Павших двинян, кого подобрали на палубах кораблей и выловили из Двины, аккуратно накрыли рогожей, а сверху поставили спасенную икону Богоматери. Кто-то из лявлинцев воткнул в палубу меч – и он высился, как крест, над телами защитников Подвинья. Накрапывал дождик.
Туча, шедшая с юга, накрыла корабль у самого Пур-Наволока. На берегу копошились люди, вернувшиеся из лесной чащи: рыболовы чинили рваные сети, хозяйки, охая, подбирали разбросанные разбойниками-мурманами вещи: кринки, братыни, ковши, разную мелкую утварь. Мальчишки хворостинами сгоняли разбежавшийся по всей округе скот. Не слышно было уже вороньего грая: крестьяне собрали тела монахов и трудников, дабы оберечь их от пернатых разбойников. Чтобы защититься от дождя, над палубой шнеки растянули большую холстину. Мимо проплывали величественные сосновые боры, темные ельники с проплешинами луговин, березовые рощи, сбегающие в Двину лесные ручьи, рыбацкие избушки-тони, мелькнул сквозь густой ольшаник старый, накренившийся обетный крест.
Вот и родной остров. Почерневшая от пожара крепостца, башня, над которой нависли обугленные стропила, рискуя обрушиться от дуновения ветерка. Усилия людей и зарядивший днем дождь спасли бревенчатую твердыню от уничтожения. На берегу кучковались крестьяне – старики, бабки, жонки, девицы, детвора. Среди укрывшихся с головой плащами, закутавшихся в платки русских жителей заметны были и чудины в странных одежах из шкур лесных зверей, у берега, на пузырящейся от дождя водной поверхности покачивались их убогие челноки. Якко с жезлом и копьем что-то выкрикивал, смешно тряся головой, и в такт ей болталась волчья морда, из звериной пасти выпала стрела, бренчали на груди амулеты.
Пристали к берегу. Тотчас земляки ринулись к шнеке, сорвали рогожу, заголосили, запричитали, заплакали, по-бабьи зарыдали, по-детски заревели ревом, старики роняли скупые слезы. И небеса, казалось, плачут над погибшими защитниками Двинской земли.
Их несли на трофейных скандинавских щитах, как древних спартанцев. Скорбная процессия направилась в крепость, где после пожара чудом сохранилась деревянная постройка, в которой хранилось оружие. Там и положили павших в борьбе с врагами.
Шнеку разбойничью вначале хотели сжечь, потом передумали – и с крестьянской деловитостью разобрали ее на доски. Икону торжественно отнесли в местную церковь, где отпели убиенных лявлинцев, похоронили их близ храма. Самое почетное место на кладбище отвели князю Мардарию. Позже на его могиле появилась черная плита с надписью «Чаю воскрешения из мертвых». Перед тем, как положить Мардария в гроб, Донат украдкой засунул ему за пазуху оберег с руной. Хоть и не православная вещица, а вдруг пригодится на том свете? Крепость отстроили лучше прежней, выше, крепче, с двумя башнями.
… С тех пор много воды утекло в Северной Двине. Не так давно жители Княжестрова (Княжьего острова), чьи дома выходят окнами на заросшее озерцо, по ночам и рано утром стали слышать странные, пугающие звуки. Оказалось, это выпь поселилась недалеко от места упокоения Мардария. Быть может, то не просто птица, а душа-вестница посетила двинской остров, чтобы напомнить островитянам об их земляке, местночтимом святом Мардарии&
Так оно или нет, рассуждать не берусь. Быть может, душа его вернулась и вновь обретается в нашем мире. Что творится там, за смертной чертой, нам неведомо.
…Нездешний свет окружал со всех сторон. «Он объемлет все, Он везде и нигде, — подумалось Мардарию. – Так вот каков Он!» Сияние слепило, но не так, как яркое солнце в час полудня.
— Господи, отпусти меня в мир. Не доделал я то, что сделать был должен, не добил супостата окаянного. Чаю воскрешения из мертвых!
— Будет воскрешение, восстанут души усопших перед Моим Последним Судом. Но когда свершится сие, никому неведомо, даже ангелам Моим, — прозвучал в ушах благозвучный глас.
— Нет… не то я сказал, — растерялся Мардарий. – Не о воскрешении веду речь – о новом воплощении в смертном теле. Возможно ли, Отче Небесный?
— Ты православный? – Его голос прозвенел в ушах. – Значит, переселение душ не про тебя писано. Вот если б ты веровал в Будду, тогда – да, нашлась бы для тебя новая оболочка.
— Довершить хочу то, что не успел закончить на земле! – взмолился Мардарий. – Позволь…
— Или ты не христианин? — опять зазвучал глас, строже и требовательнее. – Что же ты делаешь здесь в православном раю? И зачем с тобой амулет языческий?
— Верую во Христа! – с отчаянием в трепещущем голосе воскликнула душа Мардария. – А амулет этот мне зачем-то подложили в гроб!
— Знаю о том, ибо всеведущ, — уже с ласковой ноткой раздался вновь Его глас. – Немногие праведники просятся обратно на грешную землю, довершить свою миссию. Так и быть!
— Благодарю, Отче Небесный! – едва не закричал от радости новопринятый в райские кущи.
— Только знай: в Моем мире каждая минута – как земной год. Назад в то время, когда жил, откуда вознеслась душа твоя, более не вернешься. Не в Моих правилах поворачивать время вспять. Знаешь ли, что на земном календаре близится уж двадцать первый век от Рождества Христова? Готов ли ты перенестись туда, на шесть столетий вперед?
— Готов! Лишь бы только на Русь святую, жить с верой, помогать ближним, одолевать врагов Отечества! На Твою волю уповаю!
— Что ж, быть по-твоему, воплотишься в новом теле и в новом веке, — торжественно пророкотал Его глас. – Смотри, не оплошай там, в новом мире.
… Поезд набирал скорость. Стучали колеса, и в унисон им дребезжали ложки в стаканах.
— Куда путь держите? – спросил пожилой человек с военной выправкой, помешав в стакане растворимый кофе с молоком.
— Немного не доезжая до Ростова, а там, как говорится, партизанскими тропами, — подмигнул молодой человек лет тридцати с аккуратно подстриженной светлой бородкой.
— Понимаю, — ответил попутчик. – Я бы и сам туда направился, когда б не возрастные болячки. Я ведь, знаете ли, несколько горячих точек прошел – Афган, Карабах, Приднестровье, а в Чечне меня осколок гранаты зацепил.
— А я вот срочную служил там же, на Ростовщине, в теплой, так сказать, точке. Боевым опытом похвастаться не могу, хотя последние годы активно занимаюсь исторической реконструкцией. Русские богатыри, ушкуйники, стрельцы…
— Простите, а звать-то Вас как? – пожилой отставник отхлебнул кофе. – Переслащено малость. Это я про напиток говорю.
— Дмитрием меня окрестили, — парень протяну руку. – Можно просто Дима.
— Виктор Валентинович, — их руки соединились над столом, уставленным дорожной снедью.
— Хочу в настоящей передряге побывать, — Дмитрий надкусил шоколад. – Надоело мне мечом махать на ристалищах, собираюсь постоять за жизнь и честь русских людей по-настоящему.
— А у меня младший брат в Донецке, — произнес Виктор Валентинович. – Давно от него весточек не было. Не случилось ли что? Звоню – не отвечает, номер неактивен. Письмо вот послал с месяц назад – ответа все нет. Я адресочек его черкану, как будете в Донецке, постарайтесь навестить, — он вырвал листок из блокнота, достал ручку и набросал адрес.
— Непременно, едва представится такая возможность, — Дмитрий взял листок.
— И кто бы мог предположить… — после недолгого молчания проговорил участник боевых действий в горячих точках. – И ведь, в сущности, один народ. Ну, подшучивали друг над другом, анекдоты рассказывали про хохла да москаля, ездили на Украину, как к себе домой!
— Что ж, бывали в истории прецеденты. Ведь рубились же в старину новгородцы с москвитянами, хотя вроде и народ один, и вера одна, и язык, только князья разные. Я сам люблю в средневековых сражениях участвовать, особенно на стороне Господина Великого Новгорода. Только если русские против русских биться выходят – никогда! Только против скандинавов или немцев. Даже против чуди не воюю – все ж таки свои, соотечественники.
— А теперь против своих, славян придется, — вздохнул Виктор Валентинович. – Кто бы мог подумать! Ведь одна страна была, две ветви единого славянского дерева… Меня под Кандагаром украинец от пули заслонил, ефрейтор Остапенко, из-под Полтавы. А теперь, может быть, ты в его сына стрелять будешь. У него ведь сын остался…
Летели за окном деревья, семафоры, столбы ЛЭП, утопающие в зелени уютные домики, мимо, в противоположную сторону, пронесся товарный состав. Дмитрий достал из кармана талисман: металлический кружок с выгравированной на нем руной «бьорк» – «возрождение».
Он прекрасно владел средневековым оружием – шестопером, двуручным мечом, саблей, секирой, неплохо метал копье и прекрасно стрелял из лука. Теперь же предстояло вспомнить армейскую юность: АКМ в руки – и вперед, на врага. Как там кричали, выходя на рать, новгородские витязи: «За Новгород, за святую Софию!» И за Новгород, и за Москву, и за далекий Архангельск, в котором Дима давно мечтал побывать. Вот только одолеем врага…
Анатолий Беднов