Философия антропогенеза: чудо обретения пригодной телесности

Выступление философа Александра Секацкого в рамках лекториума «Философия антропогенеза» проекта «Белая индия» в сентябре 2018 года в Клубе культуры чтения «Буквоед»

Шлемы аборигенов Индонезии

Антропогенез предстаёт перед нами, как сумма нескончаемых историй и тематизаций, и как общая война, и как появления контрпричинения, чего-то сверхъестественного или контрестественного. Как и социогенез, и непрерывное поле боя, где научные концепции сменяются просто чистыми максимумами воли.

Мы хотим видеть себя какими-то, хотим выбрать определённое прошлое, а не другое. Это часть хронопоэзиса, и тут можно пойти в любом направлении, заблудиться или выйти куда-нибудь. 

Я хотел бы продолжить линию Германа Садулаева, имею в виду применение метафор «хард» и «софт». Человек — это, прежде всего, дух, душа, сознание. А разница в привязке этого сознания к тому, что дано голосом глины, из которой он был сотворён, или к природной материи, не существенна. Всё это вторично, теоретически, мог существовать другой восприимчивый сосуд, который удерживал бы дар души. 

Так думал, к примеру, Паскаль, когда говорил о тростинке, мыслящей в тростнике, так склоны представлять себе это дело и некоторые современные концепции. Но нельзя недооценивать человеческую телесность и человеческое тело, как воспринимающий «хард». У Макса Шелера есть такое удивительное определение, что душа есть смысл тела. И если мы под телом имеем в виду человеческую телесность, то в значительной мере получается, что Макс Шелер близок к истине, поскольку мы можем вспомнить всю классику философской антропологии начала 20 века, которую потом угробил Хайдеггер своим замечательным произведением «Бытие и время». После этого перестали читать Гелена, Плеснера, Шелера, Кассирера. А их концепция состояла в том, что человек это своеобразная такая машина машин. 

Допустим, есть землеройка, которая является прекрасной живой машиной по выкапыванию и вкапыванию. Есть всякие живущие на деревьях существа, они великолепно лазают. Есть замечательные пловцы. А у человека присутствует всего понемножку, но в каждой отдельной актуализации он проигрывает носителям глубокой специализации. Конечно, человек может в какой-то момент некоторым образом превратить себя в машину по выкапыванию земли, даже если у него нет ещё лопаты. Но человеческая телесность может быть человеческой только тогда, когда возможно переключение режимов. возможно присутствие максимально разнообразных количеств или видов деятельности. Такой изначальный биологический дилетантизм. Когда наше тело конкретно ни к чему не пригодно, но при этом может фактически частично отображать и воспринимать самые разные виды деятельности, как если бы перед нами был складной незримый ножик, и в нём было бы огромное количество лезвий. Мы даже бы не знали, сколько их, но периодически мы могли бы их актуализовать. Раз и штопор, и руки-ножницы. Или ещё что-нибудь, те условные лезвия, которые не имеют имён. суть дела в том, что ни одна программа, ни один «софт», ни одна машинообразность не может быть закреплена на веки и предопределить собою всё остальное тело. 

Эмбрионы

В этом смысле человеческое тело изначально предстаёт, как набор, репертуар или ассортимент телесности. Такое своеобразное, удивительное хранилище, где мы сохраняем способность ко всему, не будучи при этом ни кем конкретно, избегая киберспециализации, как тупиковой стратегии. Собственно говоря, антропогенез, по крайней мере, начиная от школы Анри Валлона, и того же Иньяса Мейерсона, Пиаже представляется как возможность сохранить стволовую ветвь развития. Как бы вот эти стволовые клетки социума, которые не подверглись соблазну или вызову киберспециализации. 

Например, Валлон пишет, что в какой-то момент неоандр, скажем, мог нарастить массу челюсти, это давало ему какие-то определённые преимущества в силе, пережёвывании. И вот перед нами появилась тупиковая ветвь гигантопитеков, которая отпала от общего стволового пути развития. Далее, возможно было нарастить механизм, обеспечивающий проживание на деревьях или в пещерах, или ещё где-то. Всякий раз каждое уклонение оказывалось губительным потому, что перед нами была некая необратимая специализация. А задача стволовой ветви состояла в том, чтобы сохранить драгоценную пустоту посередине, возможность стать и тем и этим, и третьим, четвёртым, и пятым, и десятым. Сохранить возможность инобытия и бытия иначе. Любопытными были проведенные многочисленные опыты, у нас они проводились Ладыгиной – Котс, и другими специалистами по приматам, которые сравнивали параллельное развитие человеческого младенца, начиная с утробного развития и детёныша шимпанзе. И парадокс заключался в том, что в какой-то момент, до месяца, чуть меньше, чрезвычайно сложно провести определённые различия, но дальше они начинаются по ускоряющейся. И именно потому, что приматы, тот же самый детёныш шимпанзе, в какой-то момент включают целесообразные навыки, пустота заполняется. И вот уже хватательный рефлекс во всём его совершенстве, и вот уже другие программы запущены, как бы всё уже инсталлировало в этом смысле, а человек ещё дурак дураком и полгода, и целый год, и далее. Беспомощное, невероятно бессмысленное детство, которое ни одно природное существо не может себе позволить, человек сохраняет, как свою важнейшую копилку потому, что нет ничего важнее этого. Нет ничего важнее, сохранить всю сумму навыков, которая могла быть, при случае, инсталлирована, а для этого нужно избавиться, насколько это возможно, от всех природных предопределённостей.

Именно поэтому, как известно, человек в своей телесности несёт «жестокую плату» за разумность, человек есть существо с самым неоптимальным КПД, человек есть единственное существо, которое не имеет природной позы отдыха. Даже этому приходится учиться. Существо, которое не имеет естественного ритма дыхания, по крайней мере, оно сбивается и этому приходится учиться. Уничтожено всё, что только можно, зато драгоценная пустота по середине сохранена. И вот, эта драгоценная пустота, она и представляет собой то, что мы назвали бы пригодной телесностью. 

Разные проявления человеческой телесности

Телесность, в которой могут быть размещены самые разные стратегии. Мы, зачастую, поддаёмся иллюзии единственности нашего тела. Оно внешне почти не меняется, в отличие от тел насекомых, которые проходят через цикл метаморфоз, проходят путь от личинки, куколки, бабочки. В действительности те метаморфозы, которые проходит человеческая телесность, они намного больше. Если мы проявим определённое внимание, то мы поймём, что в этой табакерке, в этом ларчике, которым является человеческая телесность, хранятся, как в гардеробе, репертуары самых разных тел. Вот есть повседневное, самое привычное рабочее тело, которое минимально развёрнуто и с минимальными энергетическими затратами. И мы его, обычно открывая ларчик, предъявляем миру и самим себе. Есть при этом тело войны, которое является обычно трансперсональным и для его синтеза нужны некоторые матрицы, которые находятся за пределами индивидуальных тел. Есть тело любви и страсти. Скорее всего, должен тоже быть кто-то другой, чтобы способствовать его раскрытию. Есть тело странствий, тело размышлений. Есть такое, как бы оставляемое на кресле тело интенсивной духовной работы. Или даже просто соприсутствие тех образов, в которые мы в этот момент перемещаемся, в литературных героев, в образы кино, в то, что происходит на сцене. При этом наше тело пребывает почти в анабиозе, будучи чуть-чуть затронутым. Всё это не что иное, как различные способы развёртки. Ларчик может открываться и так, и этак. Такой складной перочинный ножик может, опять-таки реализовывать всё, что угодно.

Суть антропогенеза в том и состояла, чтобы избежать уклона гиперспециализации и сохранить драгоценную пустоту посередине, которая даёт нам возможность инсталлировать в своей собственной телесности, а не только в душе, возможности самого различного свойства. Эта концепция первичной имитативности, которая сегодня рассматривается, отчасти связана с Леруа-Гураном, с поздней французской школой, параллельной постстуктурализму. Она состоит в том, что поскольку собственная очевидность всех программ сбита, могут быть записаны новые позывные разума, например, или позывные чего угодно, любая контрпричина. Поэтому палеоантропы, согласно Леруа-Гурану, представляют собой, такие пустотные звенья, через которые проходят бесконечные медитативные волны. Подражание всем, кому угодно. Я подражаю всем, кого я вижу или всему, чему я вижу. Животным, растениям, шумам. От этого инициированного подражания удержаться невозможно. Это такая тотальная имитация, которая просто проходит именно тогда, когда в теле все программные установки сбиты. И согласно этой концепции, например, скажем, маска — это не способ специально подражать кому-то, а способ закрепить что-то, чтобы предотвратить дальнейшее перемещение. Я хочу остаться чем-то на одном месте, хотя бы ягуаром, хотя бы тигром. Для этого мне нужна маска, которая останавливает непрерывную мимикрию лица, непрерывную мимику. 

Маски — это своего рода статуарные знаки препинания, также как впоследствии, первичные позы актёров. Они учат неподвижности. Они помогают нам выбраться из этих паразитарных имитативных волн и закрепиться на чём-то одном. Удержать вот эту телесность, при этом не переводя её в программный продукт, а просто, как некую возможность, которая может быть при случае инсталлирована. Но при этом должны сохраниться и другие возможности. 

Ритуальные маски асаро мудмен

В любом случае мы видим, что резервы инобытия или «бытия заново» есть важнейший параметр человеческой телесности, которая должна всеми силами закреплять эту максимальную неопределённость, великую пустоту посередине, а всё остальное по образу и подобию. Собственно говоря, мы как люди, человек, как суверенное существо, это, скорее всего, тот, кто сохраняет максимальное количество репертуаров или стратегий различного бытия. Мы, по идее, могли бы контролировать именно ту телесность, которая пробудилась сегодня или была пробуждена, благодаря кому-то другому, чтобы определённым образом жить разными телами, которые упакованы в наши единые условные телесности, но могут быть по-разному раскрыты, по-разному актуализованы. 

Чем больше таких возможностей, тем больше и содержание души, как это ни парадоксально. Потому что сама душа или психика, например, она некоторым образом, даёт нам открытость мира, его эпифанию, иногда случайность, но все более или менее привычные стратегии постепенно становятся телами, поскольку телесность, это не что иное, как наиболее устойчивое повторение. Мы эти повторяющиеся стратегии могли бы чистить, как свои тела. Если бы мы были более внимательными и не поддавались этому внешнему, показному отожествлению презумпции единственности тела, то мы бы, конечно, легко и быстро развенчали, что это за тело перед нами, тело отчаяния, тело инобытия или привычное тело усталости. 

Мы могли бы оказывать помощь друг другу в выборе нужного тела или нужной телесности, которая, в антропогенезе впервые и была создана. Антропогенез был бы немыслим без синтеза такой пригодной телесности, в которой мог осуществиться дух. Парадокс состоит в том, что дальнейшая история социогенеза показывает нам, что, в общем-то, великое греческое чудо или правильная забота о себе в том и состояла, что свободный эллин изо всех сил культивировал возможность уклонения от гиперспециализации. Свободный человек полиса это тот, кто может быть и тем, и этим, и другим, и третьим. Он участвует в театральных зрелищах, он участвует в войнах, в философских спорах, в мистериях. Он, готов ко всему, но сохраняет свой прекрасный дилетантизм. Раб, в отличие от свободного эллина — инструмент. Он умеет только что-то одно, будь он каменотёсом или инструментом по строительству жилищ и т.д. Греческая традиция представляла собой грандиозную попытку возвращения к стволовым клеткам социума, к той исходной человеческой телесности, которая сохраняет абсолютную восприимчивость к любым формам инобытия. Именно в этом и состояла суть греческого чуда, в том, что вся полнота инструкций уходила из так называемого профессионального именного кода и предъявлялась каждому человеку для проживания. Можно было жить во всех мирах сразу. Параллельно, последовательно. 

Маски Татануа церемонии Малаган

Мерность субъекта предполагает внутреннюю иномерность и возможность жить во многих мирах. А это в свою очередь предполагает пригодную телесность, которая не была бы жёстко фиксирована одной единственной, раскрывшейся случайно конфигурацией этой коробочки, или табакерки, а давала бы возможность раскрыться и так, и этак. По большому счёту, идея коммунизма и его великая притягательность состоит ровно в том же, но многие не обращают внимания. Коммунизм — это, прежде всего, устранение разделения труда, что означает преодоление в себе и других всякой инструментальности. И соответственно, я, как полноценный человек, должен участвовать и в той и в другой деятельности. Мои объективации, продукты моей деятельности, моего труда важны, но они вторичны. Важней всего сама открытость, сама последовательность реализации того или иного репертуара телесности. 

Сохранение множественной телесности и означает сохранение полноты человеческого бытия и удержания воссоздания таких условий, с которых начинается сам антропогенез, сама возможная рецепция духа и души, которая создаёт единственно пригодное для этого тело. 

К слову о пафосе современности, эти идеи трансперсональных расширений, например, имперской сборки, помимо всего прочего, взывают к полноте возможных телесных стратегий. Поскольку в какой-то момент происходит, и в этом родовая вина капитализма, роковая инструментализация. Например, образование атомарного индивида, который отпадает от общего владения, отпадает от всех трансперсональных матриц, включая машину войны, машину жертвоприношений, всего того многообразного опыта, который, в принципе, доступен человеческой телесности. 

Мы хотели бы, чтоб ничто из этого не было бы упущено, чтобы это оставалось в нашем репертуаре. Чтобы мы не были только искусственными хуматонами с минимальной амплитудой самочувствий и иночувствия, когда самым главным, в соответствии с требованиями Ричарда Рорти, параметром становилось непричинение друг другу боли. Всего то! Это всё, что требуется от нас – не причинять друг другу боли или страдания!? Но это ничтожно мало. Понятно, что задача должна состоять именно в том, чтобы мы овладели всеми стратегиями телесности из книги странствий, свершений, реализации собственных обещаний. Важно сохранить возможность подключения к тем же трансперсональным матрицам, включая матрицы имперской сборки, которые обозначают полноту воплощённости человеческого в человеке и готовность к тому, что всё многообразное сущее по-прежнему останется для нас достоверным. И сам его многообразный опыт в тот или иной момент может стать нашим опытом. В этом смысле антропогенез не закончился и не будет закончен. Ницше был прав, когда говорил, что человек есть то, что он должно превзойти. И мы находимся всегда в неком состоянии самопревозмогания. Человеческое тело это всегда попытка уйти от первой природы ко второй природе. Но как только вторая природа станет нашим естеством, это естество снова должно быть превзойдено, потому что нет ничего опаснее, чем врастание в одну единственную стратегию, специализацию, гиперспециализацию. А для того, чтобы этого не случилось, мы должны ещё и обладать дистанцией определённой по отношению к своей телесности, которая именуется свободой. Свобода опирается на множественность такого рода репертуаров, на полноту нашего самоториума, где весь ассортимент телесности представлен. И это может быть рассмотрено, как некая объективная ценность антропологическая, философская, даже политическая, поскольку странным образом требуется решающий выбор во всех этих направлениях, для того, чтобы мы смогли удержать полноту человеческой представленности и полноту амплитуды человеческого бытия.

Александр Секацкий