AC/DC или философская антропология

Герман Садулаев продолжает свои рассуждения на тему новой философской антропологии

Философия как привилегия

Философия и антропология в 21-м веке стремятся навстречу друг другу и, возможно, уже завтра станут единой если не наукой, то областью гуманитарного знания. Нас уже не устраивает физическая антропология с её примитивно понятым дарвинизмом, с её биологическим редукционизмом, с её изучением «человека» в котором слишком мало специфически человеческого, общественного, разумного, коммуникативного, символического, с её «антропогенезом», учением о возникновении человека в результате биологической эволюции, после знакомства с которым остаётся только один вопрос: хорошо, ну а ЧЕЛОВЕК-то как получился? Но, с другой стороны, нас не устраивает и философия, не принимающая во внимание, что любое познавательное усилие происходит не в вакууме, а в весьма определённых социальных, экономических, психологических и биологических обстоятельствах, которые оказывают на мышление жестокое детерминирующее влияние и вызывают к жизни концепции, строго соответствующие антропологической действительности философствующего субъекта. 

Может быть, одним из первых на это указал Маркс, который поэтому должен считаться антропологическим философом либо даже философствующим антропологом: Маркс сказал, что мышление индивида тесно связано с его классовой принадлежностью, а господствующие в обществе теории и идеологии, так или иначе, являются отражением господства определённого класса и определённой формы экономических отношений. После Маркса многие учёные открывали и продолжают открывать зависимость самых абстрактных наших построений от психиатрических, социальных, биологических, нейробиологических, лингвистических и прочих заранее заданных условий; в этом, а не в ином смысле мышление человека может быть охарактеризовано как весьма склонное к априорности; область же собственно «чистого разума» сужалась с каждым открытием в гуманитарных и анатомических дисциплинах, пока не осталась только голой «свободой воли», постулируемой скорее из этических, чем из логических соображений. 

Сегодня, прежде, чем приступить к философскому размышлению, мы должны признать, что сам инструмент такого размышления, наш ум, или разум, или, скорее, само наше мышление, поскольку ум существует только как процесс мышления, а не в виде вещи или субстанции, и даже не в качестве субъекта, предикатом которого как бы является, так вот, наше мышление, оно не то чтобы не совершенно, оно весьма совершенно, однако предназначено для чего-то совсем другого. Так мы можем взять военный бинокль и попытаться с его помощью изучать звёзды. В какой-то степени это возможно, но нельзя забывать, что бинокль конструировался не для наблюдения за небом, а для наблюдения за расположением и передвижениями противника на открытой местности. Бинокль можно использовать и для решения иных задач, однако его первоначальное предназначение будет оказывать влияние и на методику решения, и на результаты. 

Мышление человеческого типа предназначено, вероятно, для операций с явлениями языковой реальности: хранение, воспроизводство, сопоставление, спряжение и так далее слов и понятий человеческого языка. Сам же язык предназначен для коммуникации (в значительной степени, для автокоммуникации), суггестии (в значительной степени, для автосуггестии) и, в конечном итоге, для интеграции психических структур в индивида, а индивидов, состоящих из гетерогенного сборища психических структур – в гомогенную социальную реальность, ибо социум есть именно такая человеческая реальность, в которой социальная гомогенность преодолевает психическую гетерогенность человека. Нам уже пора признать, что коммуникативная функция языка является второстепенной, производной от интеграционной. Проще говоря, коммуникацию мы всегда можем так или иначе наладить и без языка. Не зная турецкого я в лавке могу указать турку-продавцу на вещь, которая меня заинтересовала, а он на пальцах покажет мне, сколько она стоит. Но интеграцию психических феноменов в единую более-менее сносно функционирующую личность человеческого типа, которая могла бы покупать или продавать вещи в лавке, без языка, в той или иной его форме, представить трудно. Тем более трудно сконструировать любое общество, в котором возможны вещи и лавки. Итак, язык есть средство не только коммуникации, но и преодоления психотического напряжения внутри личности и на её границах с другими личностями. Об этом, если читать их правильно, уже написано множество работ. Я совершенно ничего не придумываю.

То есть, язык выполняет сложные, но весьма конкретные социально- психо- биологические, иначе говоря, антропологические задачи. Язык создан для того, чтобы внезапно осознавшая свою человечность (а, стало быть, и смертность, и конечность, и величие, и ограниченность, и прочее всё вместе сразу) особь не потеряла ориентацию в биологическом пространстве, не разбила себе голову о ближайший камень, а, напротив, нашла бы себе самку, договорилась с другими такими же о совместной производственной деятельности и условно-правильно разделила бы собранные вершки-корешки и убитое мясо, а также эмоции, впечатления и переживания с собратьями у костра социальной жизни. И, конечно же, язык является хранилищем всех человеческих технологий – производственных, религиозных и социальных. Опыт и знания человечества передаются от поколения к поколению не с помощью языка, а в самом языке, вместе с языком. А мышление, напомню, это операционная среда для работы с программами языка.

Когда заехал на турецкий базар, а языка не знаешь

И вот это мышление мы пытаемся приспособить для решения вопросов «философского» уровня. Вечна и бесконечна ли вселенная? Если не вечна и не бесконечна, то что за её концом-началом? Смертен ли человек, а если нет, то как он живёт после смерти тела? Что было первее, курица или яйцо, человек или человеческое общество, частные факты или общие идеи? Можно ли целоваться на первом свидании и покупать замороженную картошку-фри в супермаркете? И так далее. Давайте приземлимся из метафорической мета-вселенной в свою антропологическую реальность. Мы вчерашние собиратели и немного охотники. Ещё вчера мы шли по мамонтовой прерии и околачивали злаки. В этом времени и в этой парадигме был создан наш язык. Для нас «бесконечно» — это значит «очень далеко, я не дойду». А «вечно» — это «очень долго, я, наверное, не доживу». Другого содержания у предельных философских понятий в нашем языке нет и быть не может. Пять пальцев на одной руке, десять на двух, вместе с ногами – двадцать пальцев. Что больше двадцати – то «очень много», «бесконечно много». Практической пользы в огромных числах, расстояниях и временных промежутках для нас не было. Вряд ли кто-то принесёт с охоты больше чем двадцать убитых сусликов. Нам не нужна была вселенная. Нам было достаточно понять-рассказать как устроены ближайшие несколько десятков километров степей. Так писались наши программы, а теперь мы пытаемся с их помощью изучить макро-мир и микро-мир. И наталкиваемся на парадоксы, которые, возможно, заложены в самом языке. Это одна проблема, важная проблема – невозможность описания макро- и микро-вселенной с помощью языка первобытных полуживотных, сконструированного в ином целеполагании и в иной прагматической оболочке.

Другая проблема, возможно, ещё более критичная, это невозможность интроспекции для человеческого мышления-языка. Все процессы мышления начинаются с предустановки: «я думаю…», но кто этот «я» понять и описать мышлением и языком принципиально невозможно. Опять же потому, что «конструктор» языка-мышления не ставил перед собой такую задачу. Задача стояла прямо противоположная: декларировать единство психических структур, а потом под эту наглую декларацию их ретроспективно интегрировать. Любое вопрошание о том, кто же этот «я» под флагом которого происходит объединение пустошей и лесов психического, само по себе было бы ересью и контрреволюцией, а потому подавлялось внутренним террором ещё в колыбели пред-языковых явлений. И ведь это не значит, что субъекта не существует. Напротив, наша субъектность есть единственное, что на самом деле достоверно дано нам и в мышлении, и в ощущениях – всё остальное есть контент даже не самой субъектности (она бессодержательна), а предиката субъектности (у которой, на самом деле, нет и не может быть предиката, но как бы есть), каковой всегда оспорим. Однако характер и природа субъектности принципиально непознаваемы и не описуемы с помощью языка-мышления, так как язык-мышление был создан не для того, чтобы анализировать священное «я», а для того, чтобы подчинить ему всех разбойников нашей психической реальности, да ещё и так, чтобы отучить их задавать лишние вопросы о том, сколько жён и детей у нашего «президента», настоящий ли он или поддельный, вечный-бессмертный или сменяется каждые восемь лет, суверенен ли он или управляется из «Америки». Поэтому язык-мышление не только не предусмотрел в самом себе тезауруса определений для «я», но и лишил все остальные структуры возможности самопознания и самообсуждения, отрезав языки, залив уши смолой и отрубив пальцы – оставив только способность к пассивно-протестному созерцанию мнимого или реального суверенитета «я», чем наши психические структуры и заняты почти всё время нашей короткой и несчастливой жизни. Поэтому я (не «я», а я) весьма скептически отношусь даже к познанию своего «я» в процессе невербальных (якобы невербальных) практик так называемой «медитации»; это ничего не даст, по крайней мере, пока мы используем любые свои психические структуры, известные языку, а, стало быть, превентивно им репрессированные. 

Язык-мышление

Итак, язык-мышление не может обеспечить нам полное и окончательное познание внешнего мира на высоком, предельном философском уровне, потому что его задачей было отражение реальности в географических пределах охотничьих и собирательских угодий племени-стада древних людей, а любые выходы за границы ареала обитания популяции в языке возможны только как метафоры и мифы. Но познать мир внутренний, определить свою субъектность язык-мышление нам тем более не даёт, и не потому, что у него не хватает для этого вычислительной мощности, а потому, что он сконструирован с прямо противоположной целью: затемнить субъект и полностью вывести его из-под юрисдикции когнитивных процессов, чтобы когнитивная проницаемость субъекта не препятствовала критическому для выживания особи и вида делу психической и психо-социальной интеграции. 

Вы можете решить, что новая философская антропология (или антропологическая философия – ФА/АФ, это как постоянный и переменный ток в электрическом трансформаторе) предлагает не что иное, как старый добрый и скучный агностицизм с модными нотками левого гегельянства, сильно испорченного дзен-буддизмом. Но эта концепция предназначена не к следованию, а к диалектическому преодолению. Методологическое решение состоит, очевидно, не в том, чтобы отказаться от исследований по причине принципиальной непознаваемости всего и внутри, и снаружи, а познавать, делая поправку на зазоры «инструмента» (военный бинокль); а также по мере возможности формировать новый язык, который востребует для себя и нового мышления. В этом, опять же, нет ничего необычного. Мы всегда создаём некий новый язык для любого нового подхода к познанию; конечно, мы не можем одним прыжком выпрыгнуть из языка, дарованного нам предками-кроманьонцами; но определённое движение в направлении реформы человеческого языка-мышления есть и оно должно быть поддержано и продолжено (если мы этого, то есть, ухода с кроманьонских стоянок мышления, действительно хотим; о чём нам следует глубоко задуматься, так как увеличение познания, весьма возможно, не сделает нас более счастливыми, а некоторые философы прошлого прямо угрожали не умножать познания за границы, установленные их Б-гом кроманьонцам, иначе мы будем умножать скорбь; но это не точно). 

Новые школы антропологического философствования в этой связи появлялись и будут появляться. И попытка физических антропологов окопаться и удержать за собой периметр бренда «антропология» выглядит, конечно, отважной, но обречённой. Что же говорить о философах, которые не причастились к антропологии, не прошли инициациатического обряда в этой секте новой «весёлой науки»? Они, видимо, останутся «историками философии», ведь рассуждать об учениях прошлого можно «вечно» (пока не умрёшь) и «бесконечно» (более, чем на 20-ти семинарах и конференциях), но само по себе философствование в новом времени едва ли возможно без хотя бы какого-то учёта того, что мы к 21-му веку узнали о самом философствующем, то есть, о человеке. Критика «чистого разума» сегодня начинается и заканчивается тем, что никакого «чистого разума» в регулируемой гормонами системе ЦНС, а тем более в унифицированном виртуальном пространстве социальной коммуникации комплектов ЦНС, реализующих свои гендерные, биологические, экономические, иерархические и прочие задачи, наверное, быть не может. Однако понимание грубой физиологической основы жизне-мыслительных процессов не демотивирует, а, напротив, восхищает мыслителя, оттеняя чудо существования человеческого субъекта и двойное чудо возможности философствующего субъекта. Так мы приближаемся к пониманию философствования как привилегии. 

Для любой новой школы и для каждого нового школьника есть соблазн строить свою теорию как «общечеловеческую», одинаково работающую и на Аляске, и в Австралии. И, с одной стороны, в этом есть смысл, ведь и философия, и антропология могут и должны обращаться к человеку вообще и к любому человеку, а человечество в своей внутренней сути и природе, конечно же, едино и нераздельно. Но, с другой стороны, правильнее исследовать конкретную реальность, доступную твоим «полевым экспериментам», в которую ты сам имеешь некоторую минимальную степень включённости и посвящённости. И для человека, живущего в Санкт-Петербурге, в каком-то весьма специфическом смысле собаки, живущие в Санкт-Петербурге, более люди, чем люди, живущие в Центральной Африке. И даже льды на Неве более люди (есть много люди, вода-люди, луна-люди, огонь-люди, как говорил великий философ и антрополог Дерсу Узала). Поэтому мы бы хотели основывать свои философствования не на всех и любых культурах человечества, а в большей степени на той преемственности культур и цивилизаций, которые возникли на материке Евразия, в основной его части, между крайним Западом и крайним Востоком, в некотором удалении от привычного «центра тяжести» исторических исследований, Ближнего Востока (каковой является Ближним Востоком только с точки зрения дальнего Запада, а с точки зрения центра материка является, конечно же, дальним, окраинным Юго-Западом). Когда-то здесь от Испании до Сибири лежала огромная и единая плейстоценовая тундро-степь; здесь, видимо, родились и были воспитаны люди нашего типа и вплоть до наших времён массовые переселения народов, империи и завоевания заново соединяли и перемешивали народы, которые всё же, несмотря на всеобщее родство всех людей на планете, именно к нашему существованию, к нашему языку, к нашему мышлению, к нашей культуре и к нашему образу жизни, а, следовательно, и к нашему образу философствования, имеют большее отношение, чем прочие народы, обитавшие на иных континентах и островах. 

Если бы имена имели какое-то значение, то предлагаемую школу можно было бы назвать Евразийской школой СКиФА (Социально-Культурной и Философской Антропологии). Впрочем, имена имеют значение. Что ещё может иметь значение, кроме имён?

Герман Садулаев