По мотивам Умберто Эко

Лекция Александра Секацкого на вечере памяти Умберто Эко в московской галерее «Триумф».

Александр Секацкий

Я хотел бы своё изложение назвать просто «По мотивам Умберто Эко». Возможно, это будет такое мемориальное размышление с потоком свободных ассоциаций. Некоторые из них прямо, некоторые косвенно связаны с текстами Умберто Эко.

Прежде всего, когда мы думаем об этой фигуре, об этом удивительном человеке, умершем совсем недавно, мы понимаем, что перед нами некий известный специалист, носитель гуманитарной образованности, структуралист, семиотик, человек, написавший десятки книг и очень много статей, в том числе посвящённых традиционным вопросам знаковых систем. На каких только конгрессах он не выступал. Но само по себе это всё составляет периферийную часть его занятий, которые достойны называться занятиями.

Не все это помнят, но ещё не так давно структурализм переживал период своего расцвета. В СССР среди самых читаемых и почитаемых книг были, например, некие «Труды по знаковым системам», издаваемые в Тарту в школе возглавляемой Ю.М. Лотманом. Можно было прочесть немыслимое количество самых различных статей, посвящённых, скажем, рассмотрению мотивов солярного культа, сопоставлению мотивов розы в поэзии трубадуров, миннезингеров. Чего только там не было. Это были демонстрации образованности всех почему-то интересовавшие, интересовавшие не только в России, в СССР, но и в Европе. Тогда имена не только К. Леви-Стросса, но и всевозможных действующих структуралистов Цветана Тодорова, Кристевой, Дюмезье или Греймаса были у всех на слуху. И вдруг в какой-то момент, внезапно, всё это стало никому не интересно. И непонятно, что произошло, выглядело, как если бы речь такого рода самофальсифицировалась. Возникло ощущение, что, в сущности, это личное дело каждого – отслеживаем мы эти мотивы или нет, проявляем ли мы такого рода эрудицию или обходимся без неё.

The Frankish king Charlemagne was a devout Catholic who maintained a close relationship with the papacy throughout his life. In 772, when Pope Adrian I was threatened by invaders, the king rushed to Rome to provide assistance. Shown here, the pope asks Charlemagne for help at a meeting near Rome.

А вот Умберто Эко, который был своего рода мэтр, но не великий магистр европейского структурализма, тем не менее остался сегодня. И мы понимаем, что он никуда не исчезнет, потому что он сделал удивительную вещь. Он предъявил миру опус, или несколько опусов, объединённых единством темы, сюжетов. Он тоже занимался семиотикой, компаративистикой, историей, но не в виде разрозненных блёсток, которые украшали бы всевозможные сборники, так называемые «братские могилы», а сумел свести их воедино, снабдить удивительно точной композицией, ну и, собственно, в виде некоего приношения предъявить нам. Поэтому, когда мы читаем «Имя розы», один из прекраснейших романов Умберто Эко, мы видим, что там все эти частные исследования — и того как устроены монастыри, и того как, предположим, осуществлялась сама эта трансляция, состоящая из трёх звеньев, где сначала шёл простой переписчик, скриптор, который не имел права изменить ни одной буквы, как известно, потом шёл компилятор, который имел возможность соединить фрагменты различного текста, потом комментатор, который имел возможность и право прибавить что-нибудь от себя и наконец, собственно, автор, как четвёртое звено, имевший право на некое персональное клеймо, имевший право поставить своё имя.

И вот эта удивительная структура, касавшаяся многих вещей, воплощена у Умберто Эко, в его текстах, в его романах, прежде всего, я думаю, что это три самых действительно его великих, знаменитых романа «Имя розы», «Маятник Фуко», «Баудолино», которые, будучи опусами, смогли захватить своё время, смогли стать таким общим мемориалом, памятником всей семиотики. И выяснилось, что различные частные приношения существуют ровно потому, что мы можем вычитать и вчитать их в эти романы, в те произведения, которые почему-то оказались помечены пометкой «Хранить вечно».
Это, разумеется, очень многое, что изменило. Это изменило, и меняет на наших глазах традиционное отношение, что, подумаешь мол, дескать, сочинитель, мало ли что сочинит сочинитель, мало ли какой он там драйв, саспенс нам предложит. Тем более, что у нас перед глазами есть огромное количество примеров низовой средневековой фентези, которую можно сочинить на раз, и даже ни одной исторической книжки открывать не надо. А вот ты потрудись, займись компаративистикой, изучи латынь, изучи санскрит, проведи экскурсы к гаплоидным группам, общему индо-иранскому происхождению, и вот тогда мы ещё посмотрим, стоит ли тебя числить учёным. Однако странным образом все эти, частные, сами по себе ценные экскурсы оказались весьма зависимыми от работы мастера, и сама эта работа мастера, эпос или фолиант, представляет собой нечто, что мы могли бы назвать оригинал-макетом.

Там скомпоновано не совсем прошедшее время Средневековья, там заданы определённые сюжеты, там находится удивительное сочетание вкусов своего времени, исторической конкретности, вариации воображения, кое-что из выдумки. Но мы помним знаменитый тезис Оскара Уайльда, который любил говорить «это хуже, чем ложь — это плохо написано». Есть, очевидно, и обратные примеры, это лучше фактической достоверности, это хорошо сказано, это прекрасно написано. И в силу этого, в общей конкуренции, в воображаемом в истории, в версии истории преимущества на осуществлённость исполнения получают не те типы, которые более глубоко перелопачиваеют архив, а именно те, которые содержат наиболее чёткую сюжетную развязку, те которые смогли соединить в своей композиции наибольшее количество интересных версий. Это своего рода опусы.

И вот таким опусом или оригинал-макетом предстают перед нами основные труды Умберто Эко, благодаря чему некоторые вещи действительно оказываются у нас перед глазами, под руками. Мы всегда можем при желании дедуцировать семиотику и её приёмы, приёмы структурализма из произведений того же Умберто Эко. Мы можем, конечно же, провести кое-какие сравнения, ну есть ещё, допустим, тот же Джон Фауст, который пытался сделать нечто подобное, есть Уильям Голдинг с его книгой «Шпиль» о средневековом храме. Но, быть может, ближайшей по духу книгой, если не считать готических романов, если не считать тех первых стилизаций, которые не могли вмещать в себя такого количества образованности, наверное, всё- таки является «Игра в бисер» Германа Гессе, где тоже воссоздана провинция Касталья, где люзоры занимаются игрой стеклянных бус. Они играют с ценностями всех культур в той мере, в которой эти маленькие камешки, бриллиантики гораздо важнее каких-нибудь прямых исторических соответствий, и соответственно можно разыгрывать партии с определённой эрудицией, гуманитарной образованностью, то, вкус к чему совершенно потерян. Но, Гессе, некоторым образом, самого конкретного примера реальной игры не приводит, и у него слишком уж неважно обстоит дело как раз с исторической конкретикой и реалиями, а у Умберто Эко всё это есть.

Если взять тот же роман «Баудолино», то там с одной стороны совершенно достоверные события в северной Италии времён Фридриха Барбароссы, с другой стороны это возникающее, в конце концов, действительно вымышленное царство моноподов и других удивительных существ. Причём переход от одного к другому совершенно оправдан. Магия и обаяние книг настолько высоки, настолько хорошо работают, что мы можем найти с одной стороны множество примеров инфляции. Ну, тот же Дэн Браун, который действует по принципу «тех же щей, да пожиже влей», как психоанализ для бедных, произведения Дэна Брауна и ещё бесчисленного количества подобного рода стилизаторов, это тоже всё более тусклые распечатки с оригинал-макета, каковым представляются тексты самого Умберто Эко. И я думаю, что это действительно самое важное и самое лучшее, что он создал в своей жизни, хотя человек он был чрезвычайно многосторонний, писал всевозможные эссе и занимался наукой, но его приношение таково, и мы, поэтому, можем смело идти вдоль по прочерченным линиям, совершая своё собственное интеллектуальное приключение.

baudolino

Когда разворачивается действие в той же книге «Баудолино», там настолько аутентично воспроизводятся многие интеллектуальные аттракторы Средневековья. Например, споры о том боится ли природа пустоты, почему именно она её боится. И мы узнаём при желании цитаты из Фомы Аквинского, из Альберта Великого, из Роджера Бэкона, но они органично вставлены в саму ткань повествования и поэтому срабатывают, как дополнительные измерения по производству смысла. Они не пропадают втуне. Если перед нами два сосуда один из них полон воды, а другой заполнен только на половину, то мы можем сказать, что во втором сосуде содержимое значительно больше, потому что в первом только вода, а во втором вода и ещё пустота, две субстанции. И вот, стало быть, перед нами некоторые ловушки времени, в данном случае Средневековья. Но это те спектральные линии Средневековья, которые и в самом деле стоило бы и стоит удержать, особенно сейчас. Если мы, скажем, вынесем за скобки представления о средневековом невежестве, об антисанитарии, а оставим несколько важнейших спектральных линий, например, допустим, средневековая Европа до Вестфальского мира обладала подобной же проницаемостью границ и свободой передвижения, как современная Шенгенская зона, даже ещё в большей степени. Это была Европа для паломников — отдельная республика, gaudeamus igitur — Европа студиозусов, другая республика, для бродячих артистов, для самых разных многочисленных почти не говорящих друг с другом племён. Некоторые из них были этнические племена, т.е. цыгане, в буквальном смысле слова, а другие были студентами, но они тоже исполняли роль своеобразных этносов. И эти люди странным образом перемещались, устремляясь, например, в Иерусалим или ещё куда-то не задевая друг друга и проявляя удивительное терпение. Т.е. всё это прочитывается и удерживается нами, как очень важная составляющая до того, как началось всеобщее смешение, до того, как началась буржуазная гомогенизация общества, породившая национальные государства. Мы с трудом представляем себе, как могло выглядеть то общее пространство, где, если ты был пилигримом, если у тебя не было ничего кроме котомки за плечами, и ты мог бесстрашно дойти до Иерусалима. Тебе дадут попить, поесть и ты туда обязательно доберёшься и вернешься обратно, потому что всем понятно, зачем человек идёт туда, а может быть и дальше, в царство Пресвитера Иоанна. И далее. Сам монастырь и его монастырская жизнь, жизнь многочисленных католических орденов Римско- католической Церкви, тоже представляли собой не только невежество и фанатизм, но это была именно удивительная иерархия духовной дисциплины. Допустим, те же историки школы «Анналов» Люсьен Февр, Фернан Бродель и Ле Гофф они пишут о том, что монастырь был крупнейшим хозяйственным субъектом средневековой Европы, но как бы сам того не ведая и не желая. Да, на монастырских огородах выращивались овощи, в мастерских, всё это описано в книге «Имя розы», можно было делать что угодно, включая повозки, но сам этот труд не был специализирован в широком смысле слова. Это всё была некая дисциплина, которая должна была удержать напряжённость души в отношении Бога и божественного. Ты мог иметь разные виды послушания, либо ты сидишь библиотеке и читаешь книги, перечитываешь их, переписываешь, либо ты работаешь в саду, либо в мастерской, либо тратишь время на молитвы. Но всё это образовывало некую целостность, только потом возник сквозной эквивалент денег, сквозной эквивалент товарный формы и мы уже post factum рассматриваем эти самые монастыри, как хозяйствующий субъект.

Действительно, это были такие площадки, где трансляция свыше никогда не прерывалась, никогда не прекращалась. И поэтому, если монах, послушник, остановившийся в монастыре, продолжает своё чтение, обдумывает свою неспешную мысль, то само это неспешное обдумывание несравненно важнее и значимее с точки зрения своих преобразований, чем стремительное поглощение потоков сведений, эрудиции, которые мы имеем сегодня. Здесь выдержан свой эмбриогенез чтения, что называется. Есть читатель первого дня, читатель третьего дня, тот, кто уже месяц читает эту книгу. И тот, кто уже месяц читает, отличается от того, кто прочёл её всего три, четыре дня. Отличается в буквальном смысле. Как если бы, скажем, по мере того как мы углублялись бы в римскую историю и у нас вдруг появилась тога и другие регалии Римской республики, или Империи. Вот это ощущение такого удивительного врастания в знания очень чётко соотносится с теми спектральными линиями Средневековья, которые специально выделяет Умберто Эко, интуитивно понимая их важность и интуитивно понимая, допустим, то, насколько бы они украсили и поддержали наш современный мир, который существует в неком схлопывании гомогенности, где всё однородно, где отсутствует встречная аскеза читателя, где отсутствует расстояние между ценностями, которые нужно посетить. Всё в пределах досягаемости, нажатия кнопочки, ни на что нет времени.

medieval-university

А ведь время на всё было. Ведь это удивительное время своих собственных герметичных, покрытых хроной изоляции потоков. Оно имело свой удивительный смысл, который, безусловно, может быть прочитан нами и некая есть невыразимая притягательность вот такого мира, или таких миров. Допустим, если мы её экстраполируем на сегодняшний день, то это могло бы выглядеть, ну допустим, как-то так: в какой то момент мы перестаём заботиться о популярности музеев, галерей и говорим что всё, пора прекратить свободный доступ, право на посещение музеев получат не все и не сразу, и не во все залы, это ещё нужно заслужить, подтвердить своё право посещать культурные хранилища, как когда-то монастырские библиотеки.

Предположим, что возникают как бы свои преграды, свои мастера и магистры. Один из них отвечает за зал Вермеера, другой за иконопись. И он выходит туда каждый день, независимо от того пришли люди, не пришли. Он всё равно произносит приветственное слово в честь того мастера, за которого он отвечает, как мессу. Т.е. он в известном смысле священнодействует, воспроизводя эту глубокую спектральную линию Средневековья, которой, собственно говоря, так не хватает нашим дням. То же самое можно говорить и о библиотеках и о бумажных книгах вообще. Когда вместо того, чтобы упаковывать всё в товарную форму, делать максимально доступным, расфасовывать по рекламным клипам и всем втюхивать, мы напротив неспешны, сдержанны — кому надо, тот найдёт. Эта дверь далеко, о ней никто не знает, но кому надо, тот дойдёт и постучится.

Знающий да обрящет. Такая форма организации культуры и самой жизни она действительно достойна того, чтобы о ней всерьёз задуматься, не стоило ли её дополнительно, специально культивировать. Потому что компенсировать отсутствие этих удивительных иерархий нам не чем по существу. И у Умберто Эко воспроизводятся эти мотивы неспешности, мотивы самодостаточного времени пребывания в том или ином культурном потоке, которые были действенны до последнего времени. Наверное, Антонио Гауди был, я думаю, одним из последних архитекторов, который строил храм, рассчитанный более чем на сто лет.
В средние века это было общим явлением, как мы знаем, и в монастырях ровно так же жили. Вот я не дочитал книгу на этой странице, придёт другой инок, послушник, монах, поймёт, где я её не дочитал. Он с начала прочтёт, а потом начнёт читать дальше. И так осуществится духовная преемственность. Так же она осуществляется с храмом. И когда у того же Гауди спросили, как же маэстро — вы же не увидите плодов трудов своих, да и времени то сколько потребуется? На что Гауди ответил – ничего, мой заказчик терпелив, в его распоряжении вообще всё время, которое только есть, было и будет.

Вот это понимание, что мой заказчик чрезвычайно терпелив, что если не спешить, а, собственно, последовательно и отчасти параллельно со всеми подробностями, с искусством подробностей, эмбриогенезом первого, второго, третьего, десятого дня и последующих выстроить свою жизнь, изъяв некоторые спектральные линии великого Средневековья, то это Средневековье не только нас ни чем не ущемит, а напротив оно могло бы стать новыми раскрывшимися измерениями нашего плоского мира, который, собственно говоря, в этом чрезвычайно нуждается. Нуждается вовсе не в скорости усвоения информации, вовсе не в том, чтобы одни сведения вытеснялись другими. Хотя все мы прекрасно знаем, что преимущество плоских мыслей состоит в том, что их много помещается в голове, и пусть много помещается. Но это не значит, что мы должны заполнять этими плоскими мыслями, сведениями, которые давным-давно уже прекрасно укладываются в электронную кипу поисковиков. А вместо этого обратиться как раз, к встречной аскезе читателя, некой скрытой игре в бисер, которую, вообще говоря, могли бы осуществлять музеи, книгохранилища и ордена. Не важно, какую игровую степень они будут иметь в начале. Из них непременно произрастёт что-нибудь серьёзное.

И, я так полагаю, это и был проект Умберто Эко, который он сам до конца не осознавал, потому что в своих эссе, в своей публицистике он был обычным таким современным европейским либералом, с весьма предсказуемыми выводами. Хотя всё равно хорошо писал, уже это одно приятно. Но вот в своих, как раз, великих опусах и романах он сумел обозначить и донести эту мысль о ценности духовных иерархий буквально, и мысль о том, что сама действительность нашей души на прямую определяется формой того неспешного предъявления и проживания знаний и связанных с ними движений нашего тела, преобразующих эффектов этого знания, которые и составляют, некоторым образом, жизнь достойную проживания.

Александр Секацкий