Текст лекции Александра Секацкого в рамках лектория «Эпоха любви» в Санкт-Петербурге.
В ходе своей речи или доклада, который будет называться «Любовь, свобода и империя», я внесу некоторые коррективы в сказанное прежде, ну, по крайней мере, как в возможную версию. Она, с одной стороны, вселяет некоторый оптимизм, но в каком-то смысле может быть более чем печальна. Когда мы размышляем об этих трёх вроде бы совершенно несопоставимых вещах и должны найти какой-нибудь мостик, соединяющий их — связь, которая, безусловно, есть.
Сначала мы думаем, что, скорее всего, любовь относится к силам ближнего и даже самого ближнего круга, это то, что действует там, где мы видим друг друга, с кем мы общаемся или, быть может, однажды встречаем и хотим общаться. Этот ближний круг, он, волей неволей, окружён психологией, причём психологией, в таком смысле, Ницше, в смысле сантимента. Он окружён какими-то мелкими домашними заботами, в общем, всеми этими действиями, смысл которых в том, что внутри этого круга циркулируют силы, в том числе и любовь. Без любви он был бы просто чудовищным и ни каким-то ещё.
А дальше за его пределами начинается мир среднего, скажем так, те связи, где властвуют анонимные силы, деньги или другая гораздо более устойчивая мотивация. И, наконец, где-то далеко есть дальние, сверхдальние силы, куда, безусловно, относится и то, что нам диктует муза, и вера, и империя, безусловно, это то, что далеко от ближнего круга. И, тем не менее, когда мы говорим о любви, но о любви достойной этого упоминания, то она, безусловно, носит сквозной характер. А ещё лучше характер, который просто минует поле среднего, поле буржуазности, поле офисного планктона, где деньги и другие ценности имеют смысл на уровне миллиона алых роз. На уровне того, что можно бросить к ногам, под ноги и идти дальше. А вот сочетание абсолютной близости и далёкого расширения, оно оказывается очень важным, и оно имеет форму эйдоса или архетипа.
Это какая-то странная вещь, которая в человеческом мире случается, но никогда не является рутиной и, в сущности, достойна всякий раз отдельного упоминания. Вот удивительно, что когда я шёл сюда, я как раз вспомнил историю «Юнона и Авось», которая связана с именем графа Резанова. Она имеет ряд источников, в том числе есть и знаменитый мюзикл и поэма Вознесенского, и есть такой текст петербуржского хорошего писателя Евгения Звягина «Татуированный граф», где описана как раз эта ситуация, которая чем-то невероятно притягивает.
Российский моряк граф Рязанов, состоящий на императорской службе, в результате странных перипетий судьбы оказался в Калифорнии на рубеже 18 и 19 веков. И полюбил девушку из хорошей семьи. И она его полюбила безоглядно. Некоторое время он там прожил. Выбор был безусловный и с её стороны, и с его стороны. Можно точно сказать, что они и в самом деле любили друг друга так, как можно любить. А потом он вернулся в Россию, потому что он был человек государев, и поехал по своим имперским делам, а она осталась. И, как в знаменитой песенке из мюзикла «Ты меня никогда не забудешь, ты меня никогда не увидишь», так заканчивается эта эротическая утопия. Но, тем не менее, суть в ней передана чрезвычайно точно, потому что ведь здесь как раз и есть тот самый сквозной характер. Перед нами, как бы такая, виртуально удвоенная и приумноженная Y-хромосома, которая означает, что за этим мужским существом стоит великое расширение, позволяющее ему преодолевать моря, океаны, перипетии судьбы. И, стало быть, он не просто воплощённость в теле, а несёт в себе эту глубину приобщённости к трансцендентному, имперскому расширению. Поэтому он смел, отважен, он совершает свой выбор, он за него отвечает и, грубо говоря, как же можно его не полюбить. Наверняка были и те, свои симпатичные идальго, кабальеро, а также, быть может, и другие мореплаватели, которые много цехинов и прочих долларов могли предъявить. Если бы не попался такой человек, то он бы и стал верным спутником Кончиты, и её обычным, жизненным, житейским выбором. Но случилось так, что занесло туда этого графа и поэтому, вот возникла любовь достойная и поэм, и мюзиклов, и романов. Случись она раньше, она была бы достойна легенд, такое тоже бывало. И когда мы задумываемся над таким случаем, мы понимаем, что в действительности сама эта великая чувственность стала возможной потому, что мы прикреплены не только к своему телу, к своему ближнему кругу и к различным стратегиям, включая выбор внешнего дизайна, внешней красоты.
Это никакой роли не играет, в том плане, что если нет за тобой этого расширения, то, как бы, нет и особого повода для беспокойства, тогда, действительно пригоден и первый встречный. Но ведь, чем мотивирует жена Потифара, вспомним эту историю прекрасную из Ветхого Завета, свою любовь к Иосифу. Прекрасная фраза, она говорит – « Я видела его силу». И по большому счёту мы можем это понять. Она видела его силу, она видела, в чём его расширение, ну там данном случае, некая принадлежность к будущему. И там было ровно так же, это была та сила, которая превозмогает все степени физиологической данности, даже страшно сказать, превозмогает фрейдовское предположение о том, что мужчина невольно осуществляет выбор, руководствуясь воспоминаниями о своей матери.
По крайней мере, такое, безусловно, возможно и в самых интересных и важных для нас случаях, именно это и случается, уже это одно говорит нам о том, что сочетание глубокой любви и имперской причастности, причастности к этому действительному расширению, скрывает в себе великую тайну или великую мощь, которая, вообще говоря, даже превышает этнические границы и превосходит процесс этногенеза.
И когда мы подобную вещь понимаем, мы можем вспомнить известное изречение, что женщина не может полюбить мужчину, у которого нет будущего, хотя бы даже если только она видит это будущее. А мужчина не может полюбить женщину, у которой нет прошлого, даже если оно тщательно скрывалось. В этом есть какая-то глубокая справедливость, но речь идёт именно о том расширении, которое требует инвестиций, в том числе и та дуга короткого замыкания между силами сверхблизкого круга, персональной любовью и тем, когда труба зовёт, или когда по всей системе передатчиков проходит этот клич государева дела.
Странным образом оказывается, что обихаживание садика, выращивание дерева и взращивание детей, это чрезвычайно важно и существенно, но лишь опять-таки, до тех пор, пока не появится какой-нибудь граф Резанов, прекрасный Иосиф или кто-то ещё. И мы понимаем, что вовсе не генетические архетипы, иначе бы человечество давным давно выглядело бы совершенно иначе, а скорее опознание от того трансцендентного расширения, которое можно назвать будущим, именно оно и играет свою роль, когда ничего поделать уже нельзя, это должно случиться, если выбор произошёл. Само расширение может быть действительно различным. Это может быть, например, скажем, вот если брать тот же еврейский народ, то это, конечно же, мессианские ожидания, которые в этом смысле чрезвычайно важны. Каждая женщина может стать матерью Мошиаха. И при этом сама метафизиологическая и сверхфизиологическая основания выбора является, безусловно, удивительной чертой этого избранного народа. Но не факт, что это единственное возможное расширение и оно запросто может вступить в конкуренцию с другими. Предположим всё-таки, в целом такой совокупный эротический выбор женщины адресован людям, подобным графу Рязанову, тем воинам, тем, кто по своим имперским делам может оказаться и на поле битвы и при штурме Очакова, но и в тиши библиотеки, и где-нибудь даже в тоске, в зависании. Причастность определяется правильно, нужен именно тот, кто не только среди чайников, денег, кошельков и прочих офисных параметров сможет раскрыть себя, а тот кто при случае окажется при форнии, на земной орбите, где-нибудь там, в Антарктиде, в виде полярника или ещё каким-то иным образом. Он и есть тот нужный человек, которого безошибочно выбирает империя и женщина тоже.
Быть может, предпочтение получает и другое трансцендентное расширение имеющее форму будущего, например, осенённость музами, приобщённость к цеху поэтов, литераторов, писателей. Мы помним, что в начале 19 века в России произошёл как раз тот самый в чём то роковой, в чём то неизбежный выбор, состоящий в смене господствующих эротических предпочтений. В какой-то момент вдруг всех этих отважных гусар и людей, подобных тому же Рязанову, графу Толстому, вместо них предпочли разночинцев и прочих литераторов, представителей интеллигенции, поскольку за ними всё же тоже скрывалось расширение. Они были прекрасны с пером в руках, на что-то такое намекали и это тоже чувствовалось, это то же ради чего, превозмогая или легко преодолевая внешний абрис красоты, что, безусловно, можно сделать ставку. Но в том-то и дело, что такого рода причастность, она чрезвычайно коварна, она сопряжена с не слишком красиво выраженной стратегией авторствования, которое может различаться от простого такого выраженного авторствования, до авторствования воспалённого, маниакального, когда забота о своих собственных произведениях превосходит всё.
И, в конце концов, никто ещё не отменил слова Льва Толстого о том, что лучшее, что в нём есть, писатель отдаёт книгам, вот от чего книги его хороши, а жизнь дурна. Жизнь дурна, осквернена, трижды осквернена и, к сожалению, этот выбор в этом смысле наказуем. В отличие от выбора очень точного имперского расширения, которому и вправду для всего хватает места. И для того, чтобы посетить Калифорнию и для того, чтобы подарить свою пламенную любовь, которая может быть кратка, потому, что неизвестно, когда труба прозвучит. Но зато она предельно интенсивна, и, вообще говоря, она существует в этом времени. И поэтому мы с вами понимаем, что удивительный такой момент на наших глазах соединяет чрезвычайно близкое и чрезвычайно далёкое, и является некоторым шансом по отношению к тому репродуктивному поведению.
Поскольку в действительности в таком репродуктивном поведении, считаю, нет ничего нового, если верить Леви-Строссу, который в своей «Структурной антропологии» описывает архаические способы так называемой коммуникабельности женщин, заведомо понятных обменов, когда можно было, не зная евгеники, а зная структуру родства очень точно предсказать, кто тебе достанется в жёны, и даже не малейших вариаций в этом смысле не было. Однако, когда возникают неожиданные пробоины и трансцендентные расширения, и появляются, скажем, девушка или жена Потифара, те номады, авантюристы, те люди, которые командированы будущим, командированы трансцендентным, все эти матрицы рассыпаются, и они больше ничего не определяют.
Другое дело, что такого рода явления сверхновой случаются не часто, но всё-таки им посвящены действительно свои легенды, свои поэмы. И если «Юнона и Авось» всё же описывает какой-то удивительный, прекрасный случай, то например, замечательная история про Андрия, сына Тараса Бульбы, и прекрасную панночку, она воистину трагична, но это высокий трагизм. Это невероятно высокий трагизм, который достоин того, чтобы остаться в памяти. Потому что доблестный воин, безоглядный отважный рыцарь полюбил невероятную красавицу, невероятно грустно, что она принадлежит им, ляхам, они наши враги. Но ничего не поделаешь. Все его понимают, даже свои братья и товарищи, которых он вроде бы и предал. Но ведь, если бы он это совершил за деньги или даже, например, если бы он вдруг убедился в правоте польского дела, то иного имени, кроме как пёс, он бы не удостоился. А он полюбил! И это прощает всё. Действительно, великая любовь, которая просто не сошлась полярностями, но она с противоположной стороны показывает, насколько важным является это совпадение любви и империи. При этом одновременно, если мы теперь вспомним Николая Фёдорова, идею всеобщего воскрешения, здесь можно тоже отчасти вернуться к тому, о чём говорил Павел Зарифуллин, потому что всё-таки дело ведь не только в сошествии в царство мёртвых, но и в возможном, чаемом, предполагаемом воскрешении, пришествии оттуда.
И здесь мы видим вот такую удивительную вещь, те элементы всеобщего воскрешения, которые хоть сколько-нибудь реальны сейчас, и они, по сути, сводятся к двум моментам. Во-первых, это бесспорно в случае России, это потрясающая достоверность этого бессмертного полка, до конца не оценённая, которая показывает нам, что только тогда когда всё же некая имперская сборка оказалась доступной чувственно-сверхчувственному зрению, мы поняли для чего они жили эти люди 19 века или те, кто погибал в Великую Отечественную.
И начинаем понимать, что нужно было этим землепроходцам, этим, казалось бы, авантюристам или тем, кто совершенно не бережёт свою жизнь, совершенно не потому, что нечего было ценить, а потому, что как раз в тот момент, когда возникает это удивительное духовное произведение, всё становится на свои места, и те павшие и в самом деле как бы отчасти живы. Они здесь, потому что нам их заботы, в кои-то веки, впервые близки и понятны.
Поэтому, в качестве инструмента воскрешения, империя практически ни с чем не сопоставима. Она обладает своей собственной достоверностью в пределах возможного. А одновременно у Достоевского есть очень точное замечание, наблюдение. В его «Записках из подполья» главная героиня, проститутка, приходя в гости к своему якобы избавителю, говорит, что она почти что погибла. Описывается её близкое к гибели состояние, но она говорит, что женщину можно воскресить только любовью, вот такой только безоглядной любовью, но в этом случае её можно воскресить непременно. И мы, в какой-то момент понимаем, что если воскрешаемые наши мужчины, согласно Фёдорову — это всегда отцы, то строго говоря, воскрешаемые женщины — они не обязательно матери, сёстры. Прежде всего, они женщины, любимые и любящие.
Именно в этом смысле и содержится высшая явленность самой женской ипостаси. Быть женщиной это, конечно же — быть любимой и любящей, всё остальное приложится. И эта ипостась требует прижизненного воскрешения. Она находится в угасшем и почти полумёртвом состоянии у тех, кто по всем остальным параметрам жив. Но, все же она поддаётся витрификации, она может быть вызвано к жизни, разбужена и тогда мы видим, пробуждение женщины осуществляется именно вот этим удивительным, решающим выбором. Для чего в свою очередь нужна некая ответственность. Определённо нужно своеобразное бесстрашие, которое почти всегда является в этом смысле бесстрашием, связанным с причастностью к трансцендентному измерению, например имперскому.
И когда мы понимаем, что теоретически эти вещи могут совпасть, прижизненное воскрешение женщины в полноте её присутствия, которое не достигается ни чем другим, и одновременно наличие вот той самой отваги и носителя отваги, которым действительно есть, что делать – дан приказ ему на запад, ей в другую сторону — или ещё каким то иным образом. Всё далёкое является частью его личного дела, то, конечно, он в этом прекрасен и достоин любви. И сама любовь в этом случае, как раз, проявляется во всём пространстве, пересекающем, как минимум, две трансцендентные линии.
Полнота её объёма такова, что мы действительно живём здесь и сейчас, мы действительно жизнь живём, а не её имитацию. И вот свёртывание и распад подобного мужского начала приводит к тому, что остаётся не пробуждённым начало женское, как бы никакого воскрешения, собственно говоря, нет. И приводит одновременно к тому, что строго говоря, с этим ничего не поделаешь. Тогда остаётся как альтернатива вот такого рода репродуктивное поведение.
Хотя и тут, можно сказать смело, что не всё так страшно, потому, что в этом случае если репродуктивное поведение оказывается отделённым от наших наиболее глубоких чувственных одержимостей, то оно тогда непременно будет подвержено неким поверхностным флуктуациям, которые называются модой согласно модельеру. А где мода, там блондины будут царствовать недолго, их быстро сменят персонажи другого рода, а потом и третьего.
Но все эти поверхностные флуктуации, точно так же как и мания репродуктивности и точно так же как сама евгеника, они будут существовать ровно до тех пор, пока не произойдёт двух великих воскрешений, с одной стороны вот этого сквозного имперского начала, прямой причастности к трансцендентному, когда мужчина оказывается мужчиной, он пробуждён и несёт ответственность за всё. И с другой стороны он осуществляет пробуждение женственного начала. И тем самым, совокупность духовных измерений в мире возрастает, и мы получаем некую великую задачу, которая гораздо важнее и непобедимее всех геополитических расчётов и своего рода таких поверхностных, в духе выветрившегося гуманизма, оценок, которые справедливы, или более менее похожи на истину лишь до тех пор, пока не предъявлена та вещая сила духа, которая, вообще говоря, возможна и в реакторе души, доступной простым смертным.
Александр Секацкий
